косвенно подтверждалось и тем фактом, что после чтения этих таблиц у нашего отца Павла всегда устанавливалось хорошее настроение, когда же это настроение портилось, это значило, что под рукой отца Павла вдруг не оказывалось чего-нибудь, что можно было бы посчитать или привести к общему знаменателю.
Как бы то ни было, но скоро в Новоржеве образовались две партии, одна из которых стояла за то, что Павел полакомился учебником алгебры Киселева, а другая – что он употребил для этого таблицы Брадиса. Партии в открытую не враждовали, но относились друг другу более чем прохладно, пока волей случая перевес не произошел в пользу партии арифметики Киселева.
Это случилось, когда, проходя мимо кельи отца Павла, Цветков, разделяющий точку зрения киселевцев, услышал доносящиеся оттуда странные звуки. Заглянув в келью, Цветков застал отца Павла, держащего в руке учебник арифметики Киселева и вкушающего химические реактивы, отчего сам он светился и висел в воздухе безо всякой опоры, что было, несомненно, признаком святости, о чем немедленно было доложено отцу Нектарию.
А дальше все пошло своим чередом.
45. Паломники
– Вон, в Острове-то, – говорила одна паломница другой, – и накормили, и напоили, и спать уложили, и ничего не взяли, ни копейки. А тут?.. За какой-то паршивый обедик содрали 400 рублей, нет, ты представляешь?.. Четыреста рублей!
Простая, но многообещающая мысль брать с паломников деньги за трапезу и ночевку пришла в голову, конечно же, Павлу, и была немедленно доложена отцу Нектарию, который сразу понял, что к чему, и, недолго думая, наложил свою резолюцию, которая гласила: Быть посему
Сначала бумага с ценами на весь спектр услуг висела прямо на монастырских воротах, рядом с объявлением о том, что фотографировать на территории монастыря можно, лишь заплатив сто рублей.
Потом эта бумага переселилась в храм, но после того, как возмущенные паломники из Москвы содрали ее и выбросили в помойное ведро, бумагу повесили в трапезной, правда, на самом видном месте, так, чтобы каждый желающий мог узнать, что завтрак, обед и ужин будут стоить паломнику 650 рублей, экскурсия по монастырю 1000 рублей, ночевка без особых удобств 400 рублей, а с особыми – 800.
Положив руку на сердце, следовало бы сказать, что, в некотором роде, мысль о вреде паломничества была в чем-то вполне справедлива. Русский человек, вечно обездоленный, вечно страдающий и несчастный, всегда готов поверить в то, что где-то далеко или где-то совсем близко его ждут чудеса и великие святые, готовые разрешить все его беды, стоит лишь ему доехать до нужного места, поклониться святыне и усердно помолиться.
Для многих паломничество становится своеобразным спортом и вместе с ним – забвением о Боге, когда Бог, по сути, становится ненужным, ведь все надежды теперь отданы тому или иному святому, от которого зависит сам исход дела.
Один мой знакомый столичный батюшка сказал как-то при мне, указывая на молящуюся возле нас женщину:
– Ты только посмотри на нее!.. Дома грязь, дети немытые, с работы гонят, потому что она работать не хочет, а ей, понимаешь, вздумалось записаться в паломницы. Она думает, раз тут не вышло, так выйдет в другом месте. Не вышло у святого Сергия Радонежского, так выйдет у Серафима Саровского, как будто это магазины. Тут размер не подошел, так подойдет в следующем… Иногда мне кажется, – батюшка понизил голос, – что на самом деле они просто чистые язычники и, уж во всяком случае, не христиане…
Сказанное было произнесено, конечно, в сердцах, но при этом, мне кажется, оно было весьма и весьма недалеко от истины.
Кстати сказать, наш игумен, отец Нектарий, тоже не питал особенно теплых чувств к паломникам, хотя и отдавал себе отчет в том, что от них все же есть монастырю хоть какая-то реальная польза. Это, впрочем, не мешало ему ворчать всякий раз, когда он видел очередной экскурсионный автобус и вываливающихся из него путешествующих.
– Нечего тут расхаживать, – он с неудовольствием разглядывал партию только что прибывших паломников. – Ишь, разъездились, понимаешь… Чего дома-то не сиделось?
– К Фекле Псковской ездили, – говорила новоприбывшая странница, не понимая, что от нее хотят.
– И зачем? – спрашивал Нектарий сердито. – Или у вас в Москве святых, что ли, мало?
– Так ведь как же, батюшка, – паломница с уважением глядела на этого обширного священника, который соизволил перекинуться с ней парой слов. – Фекла-то…Она ведь от бесплодия подает помощь.
– Тебе-то зачем? – спрашивал неделикатный игумен, заливаясь веселым смехом и приглашая посмеяться вместе с ним всех рядом стоящих.
– Так ведь это не для меня, а для племянницы, – паломница с удивлением глядела на разошедшегося монаха, не понимая, чем так рассмешили присутствующих ее слова. – Она всем помогает.
– Для этого, между прочим, другой способ есть, – говорил отец Нектарий и, довольный, удалялся прочь в окружении монахов, стыдливо опустивших свои глаза в землю.
46. После службы. Евсевий
На этот раз конфуз все-таки приключился; правда, не так, как опасался отец наместник, а совсем по-другому, как отец Нектарий и не ожидал. В конце концов, он хотел только показать владыке, каких успехов достиг под его чутким руководством монастырь, продемонстрировав и облицованный мрамором пол в братском корпусе, и теплый туалет, и гостиничные номера, готовые уже принять первых постояльцев, и кухню с новыми плитами и новой посудой, а еще новые холодильники, газораспределители и компьютеры, а самое главное – этот подъемник, который в любое время суток мог поднять за минуту на второй этаж все, что угодно.
В трапезной высокому гостю были показаны новые столы и скамейки, а в подсобных помещениях – новые германские унитазы, которые еще только предстояло установить.
«А тут мы все заменили на пластик, – говорил отец Нектарий, показывая результат. – И удобно, и практично».
«Двадцать пять тысяч стоило, – с гордостью сказал идущий рядом благочинный отец Павел. – Во как!»
Глаза его весело блестели, так, словно ему только что удалось раздобыть целую кучу казначейских билетов, которые приходилось теперь считать и пересчитывать.
Но как раз в эту самую минуту своды трапезной огласил тяжелый вздох, вслед за которым последовали громкие и совершенно не подходящие к случаю рыдания.
Рыдал владыка.
Опустившись на колени, он положил голову на скамейку и то трясся, стуча своими сжатыми кулачками по скамейке, то вздрагивал всем телом и размазывал по лицу слезы, которые в изобилии капали из его глаз.
Все были так потрясены, что никто из присутствующих даже не бросился к владыке, чтобы его поднять и усадить на скамью, никто не принес ему стакан воды, не протянул платок, не утешил владыку словом.
Вокруг все словно оцепенели.
И два его секретаря, и охрана, и мальчики-свеченосцы, и епархиальный хор, и еще куча всякого бесполезного народа, без которого любой владыка, впрочем, чувствует по крайне мере легкую неуверенность. Теперь же все они застыли, не