да со злости и сказал, что я его убить хотела. Меня сюда, и тогда докопались, что я и немецкий отменно знаю, и под оккупацией жила, у генерала тамошнего немецкого тогда полы в доме мыла. Ну вот так и попала в разряд врагов народа. Прям смешно, нашли предателя Родины, – откинувшись на подушку и выпуская густой клубок дыма проговорила она. –Тряпку таскала и немецкий знаю, уже предательница.
– Да сколько еще таких как мы, – устало вздохнула я. – И как скоро суд будет?
– Не знаю. Я тут уже неделю жду развязки этой чертовой. Уже б побыстрей сказали, что да куда меня, чтоб не морили неизвестностью этой. А то душу всю уже выели, – едва сдерживая слезы проговорила женщина. – Меня Лилей зовут, – представилась она мне.
– А я Соня, – улыбнулась я в ответ.
– Ну будем надеться, Соня, что приговор не такой строгий вынесут.
– А бывают они, не строгие приговоры? – хмыкнула я, прекрасно понимая, что в этом деле такого точно не бывает.
– И то верно, – ответила Лиля.
– Я спать лягу, вымоталась что-то так, – устало проговорила я.
– Да, конечно, отдыхай, – Лиля встала с моей кровати, улеглась на свою и закрыла глаза.
Забывшись крепким сном, я проспала до самого утра, а когда открыла глаза, то не сразу поняла, где нахожусь. Серые, сырые стены, железные кровати с темными засаленными покрывалами, уставшие лица заключенных женщин с отрешенным взглядом, таким было мое совсем не доброе утро. На завтрак нам принесли в алюминиевых мисках кашу и чай в старых, страшных кружках, которые нужно было бы хоть из уважения к чистоте давно уже выдраить. Посмотрев на это пойло и серую кашу, я брезгливо отодвинула их от себя. Пригладив волосы, я облокотилась на подушку и уставилась в одну точку.
– Ты ешь, – протянула мне миску с кашей Лиля. – Тут так кормят всегда, лучшего не жди. А силы беречь надо, они понадобятся нам еще. Не помираем же еще, мало ли чего жизнь-то подкинет нам.
– Спасибо, не сейчас, может позже, – улыбнулась я в ответ на такую заботу со стороны новой знакомой.
Ближе к обеду за мной пришли, и грубо вытолкав из камеры, повели по длинному коридору снова в кабинет к особисту.
– Ну что вы еще от меня хотите? Я все вам уже сказала! – отрешенно ответила я.
– Нет, дорогуша. Ты еще мне не сказала, почему твою подругу в Берлин забрали? Что она такого знала, эта пройдоха-балерина, что ее в сам Берлин-то вывезли? Вы ведь исколесили пол страны, много чего слышали, много чего видели на фронте. А вдруг она что-то такое ценное узнала, что будет опасно для Родины-то нашей? И мы должны знать, что она за информацию повезла в Берлин, – зло прошипел мне в ответ особист, ставя передо мной стул и садясь напротив.
– Да вы издеваетесь, что ли? – возмущенно воскликнула я, поскольку обвинять еще в таком, это было уж совсем верхом безумия, по моему мнению.
– Я не издеваюсь. Я спрашиваю, – взревел особист и хотел было меня ударить, как я вскочила на ноги и заорала на него.
– Почему в Берлин забрал? Потому что уж больно красивая была Катька наша, да отказала немцу тогда, когда он приставать начал. Вот он и забрал ее! Ноги ее невесть как ему понравились!
Особист дернул меня и посадив на стул задал все тот же вопрос. Я закрыла глаза, понимая, что говорить что-либо было вообще бесполезно. Он же круги наматывал вокруг меня, брызжа слюной и пытаясь выудить из меня то, чего и в помине не было. Но этот непонятный человек почему-то был уверен в обратном и упорно старался обвинить меня во всех несусветных грехах. Когда же он понял, что я ничего вообще не собираюсь говорить, он плюнул на пол и позвав солдата приказал быть со мной в кабинете, а сам куда-то вышел, громко хлопнув дверью
– Сигарету можно? – тихо попросила я молоденького солдатика в отменно наглаженной форме и до блеска начищенных сапогах.
– Не положено, – отчеканил не глядя на меня солдат.
Я хмыкнула, понимая, что теперь для меня вообще ничего не положено. Даже жить не положено, скорее всего. Спустя минут десять за дверью послышался гневный голос особиста, который прямо подвизгивая доказывал, что я вся такая-растакая преступница:
– Товарищ полковник, я вам говорю, тварь еще та. Все знает. Но молчит упорно, – говорил он.
Когда входная дверь открылась, я даже не повернулась в ее сторону, настолько мне было уже все равно, ведь я понимала, что здесь все за меня уже доказали и рассказали и этому я была обязана человеку, который, скорее всего, и представления не имел, какая она, жизнь там, по ту сторону фронтовой линии. В комнате воцарилась тишина, и я подняла голову.
– Ну здравствуй, Соня, – проговорил высокий, статный молодой мужчина с погонами полковника, который так же смотрел на меня своими голубыми глазами, как и несколько лет назад.
– Здравствуй, Ян, – даже не улыбнувшись ответила я.
Нет, не то чтобы я его не простила за все то время, пока жизнь мотала меня по военной стороне, просто в этот самый момент он был последним человеком, которого мне хотелось бы видеть. В этот самый момент мы, как и несколько лет назад, смотрели друг на друга, пребывая по разные стороны наших с ним чувств. С каждой секундой, пока глаза мужчины смотрели на меня, в них словно возрождалось то, что он чувствовал ко мне тогда, до войны. Я прям видела, как его голубые глаза принимают более теплый оттенок, становятся уже не такими пронзительно-холодными как всего мгновение назад. Он практически не изменился за это время, разве что его черты приобрели такую характерную жесткость для человека, который провел немало времени на войне. Исчез тот холеный лоск довоенного красавца офицера. Теперь же передо мной стоял человек, который свое звание носил не напрасно и именно заслужил его на поле боя, а не на зеркальном паркете службы в тылу.
– Вы знакомы? – удивился особист.
Ян ничего не ответил ему, только сел за стол и прочитав бегло показания Лешки, старосты и мои, откинулся на стуле и закурив сигарету окинул меня с ног до головы взглядом.
– Оставьте нас одних, – кинул он особисту и солдату, и те быстро покинули кабинет.
– Что из этого правда? – спросил Ян, указав на листы с показаниями.
– Ничего, – пожала я плечами.
– Сонь, – нахмурился мужчина. – Говори мне правду, я должен знать.
– Я не могу, все равно ваша служба кого-то да сделает виноватым. Так уж пускай