его, вам помогал еще и ваш, жених, так ведь теперь? Игорь Андреевич. Но с ним я позже разберусь, он пока воюет, так пускай воюет, вдруг ему повезет, и он кровью искупит предательство своей Родины. Это ж надо! Полковнику немецкому, на счету которого тысячи и тысячи жизней наших бравых ребят, а вы так раз, и жизнь ему подарили. Нехорошо, Софья, ой нехорошо!
– Вы сами знаете, что мы не по своей воле, – строго ответила я.
– А по чьей же воле? Уж не по немецкой ли воле вы за скальпель взялись? А? – заорал он на меня.
– Не кричите на меня, – ответила я, едва сдерживая злость. – А в чем Лену обвиняют?
– О! Это другая уже песня. Ее обвиняют в связи с другим полковником немецким, неким Вольфгангом фон Вебером, с которым она постель делила все то время, пока вы были в городе. И мало того, вы ведь ему на пару с Еленой жизнь сохранили, когда уходили оттуда, и он у вас в руках был. Вы специально своих друзей тогда отправили вперед, а сами сделали вид, что разберетесь с этим немцем. Но нет, не разобрались и сохранили ему жизнь. Алексей тогда вернулся за вами и все видел.
Я мысленно взвыла, понимая, что этот черт знал слишком много, чтобы можно было выйти нам сухими из воды. Тягучее, липкое и противное чувство беспомощности окутало меня, ведь я понимала, что теперь все. Все и мне, и Лене, которая так боролась сейчас за свою жизнь в белоснежной больничной палате. Да только, видать, зря боролась. Потому как дальнейшая наша с ней судьба готовила нам кое-что похуже смерти. И еще Игорь, по моей вине взявшийся тогда за операцию, он тоже теперь не имел абсолютно никакого будущего, потому, что сидящему передо мной человеку абсолютно бесполезно было доказывать то, что мы были вынуждены поступать так или иначе, что Ленка ведь не по своей воле в постель к немцу легла, что оставили мы его в живых только потому, что он о нашей же подруге пообещал позаботиться. Но ему, этому паркетному, лощеному особисту разве докажешь что? Он сидел и радостно потирал руки, поскольку каждый из нас был для него еще одной галочкой в послужном списке. А как же, невесть каких злостный вредителей раскрыл.
– Раз вы все знаете из этой писульки, что вы хотите еще и от меня?
– Признание, дорогая Софья Алексеевна. Чистосердечное признание и может быть тогда вас не зашлют уж слишком далеко. Хотя это вряд ли. Но всегда есть надежда, чем черт не шутит. А теперь пишите, – протянул он мне бумагу и ручку.
Посмотрев на чистый лист бумаги, на котором я должна была нарисовать свою дальнейшую судьбу и поразмыслив, взяла со стола ручку и стала писать. Написала я ни много ни мало целых три листа, и когда протянула особисту, тот снисходительно потрепал меня по плечу и уселся читать. Я все то время, пока он молча изучал мою писанину, смотрела в окно на жизнь, мелькающую за его стеклом, зная, что скоро лишь ее наблюдение будет моей отрадой.
– Это что такое? – заорал особист спустя минут пятнадцать, тряся перед моим лицом исписанными мной бумагами.
– Признание, – пожала я плечами.
– Какое к черту признание? Вы пишете, что одна оперировали полковника, в близких отношениях с фон Вебером тоже вы состояли, и жизнь вы ему сохранили, а Елена вас отчаянно уговаривала не делать этого. Это что такое я еще раз вас спрашиваю? – брызжа слюной вопил он на весь кабинет.
– Это правда, – ответила я.
– Да какая это правда? Вот здесь правда! – протянул мне лист бумаги особист. – Алексей, ваш артист из бригады, подробно обо всем написал!
– То, что он написал, все ложь от начала и до конца. Он отомстил мне таким образом за то, что я уговорила тогда остаться всех нас взамен пленных. Он винит меня в том, что его невесту, Катю, увез в Берлин один из офицеров. Он еще в городе пообещал мне отомстить, да только вот решил отомстить так, чтобы я не только за свою жизнь переживала, а еще и за своих близких людей. Поэтому он и сказал, что моя подруга имела связь с офицером, а Игорь оперировал.
– Хорошо, а вот здесь написано уже другим человеком, что оперировал именно Игорь, – протянул он мне еще один исписанный лист. – Как вы это объясните?
– Если это донос того мужика, который там роль старосты исполняет и бегает на два фронта, то он ничего не видел. Разве только то, что Игорь прошел вместе со мной в операционную. Да, он был там, но наотрез отказался мне помогать, поскольку знал, что оперировать такого человека – это измена родине. Я просто хотела, чтобы он был рядом и не более, и до последнего надеялась, что он поможет, но Игорь наотрез отказался брать в руки скальпель. Так что вот вам правда. Хотите принимайте, хотите – нет. Послушаете этих, – кивнула я на бумаги, – жизни невинные загубите. Так что вам решать. Но на суде я буду говорить так, как написала.
– Ох дура ты, дура, – проговорил особист, пряча все показания в папку. – Один же черт всех вас расстреляют. Я ведь докажу, что ты просто взяла на себя всю вину, чтобы они были свободны.
– Ваше право, но я буду до последнего стоять на своем, – огрызнулась я, и особист встав наотмашь ударил меня по лицу.
– Ненавижу таких как ты! Подстилка немецкая! В то время, как такое в стране творится, а вы в постели кувыркаетесь! Актриса она…шалава ты! – схватил он меня за плечо и позвав охрану приказал отвести в камеру.
Оказавшись в довольно-таки большой сырой комнате с решетками на окнах, я поздоровалась с такими же сидящими здесь и ждущими решения суда женщинами, затем устало опустилась на скрипучую крайнюю кровать.
– Ну чего, мать, а тебя за что? – подошла ко мне женщина в старом потрепанном пиджаке черного цвета и некогда красивом цветастом платье из дорогого шелка.
Окинув эту симпатичную женщину взглядом, я взяла у нее протянутую мне сигарету, и закурив блаженно закрыла глаза. Затем рассказала ей вкратце причину моего такого падения с пьедестала и когда она лишь печально кивнула в ответ на мой рассказ, задала ей встречный вопрос.
– А я из-под оккупации приехала к сестре. Думала вот она, свобода! Да не тут-то было. Один из наркомата ко мне полез было, а я его огрела по голове. Он в больницу попал,