«Апситес». А после полудня, когда в «Вартинях» кончат молотить, Петерис доставит Эрнестину в больницу.
— Уж очень Алиса хочет вас видеть.
— У меня муж болеет.
— Пампушечка, ты езжай! Я обойдусь. Мне ничего не надо.
Эрнестина не знала, как быть.
— Может, кто-нибудь придет и посидит? — заметила Паулина.
Эрнестина сбегала к госпоже Винтер и попросила отпустить на несколько часов тетушку посидеть подле больного, по дороге еще остановилась около лавки и зашла к госпоже Дронис. Та тоже обещала проведать Густава.
Петерис был с Эрнестиной необыкновенно любезен — велел Лизете накормить ее, дать свою шубу, раструсил в санях солому, укрыл теще ноги. У Эрнестины впервые возникло чувство, что у них с Петерисом есть что-то общее. Насколько Петериса распирала сдерживаемая радость, настолько Эрнестину угнетали опасения и печаль. Из головы не выходил Густав. Время от времени перед глазами возникали вспотевший лоб, усталый взгляд и выражение лица, часто сердившее Эрнестину, — словно Густав хочет что-то сказать, но не говорит, утаивает. В памяти почему-то всплывали полузабытые, мимолетные мгновения — он у колодца пьет воду, он на пароходной пристани, он в котелке, и так без конца. Жизнь с Густавом Эрнестина всегда считала недоразумением, навязанным долгом. И все же точно знала: если Густав умрет, жизнь ее расстроится, станет одинокой и ненадежной. Чем ближе город, тем горячее желала Эрнестина, чтобы Густав выздоровел. Угнетало и другое горестное сознание — ребенок крепче свяжет Алису с Петерисом, дочь еще больше отдалится от Эрнестины. Подъехали к больнице.
— Кого ж тут спросить?
Петерис взглянул на Эрнестину, как бы прося помочь…
Увидев Алису, он оробел совсем.
— Ну, как?
Это было все, что Петерис мог сказать.
— Как хорошо, что вы приехали. Я так рада.
Принесли младенца, положили возле матери.
— Уж больно мелкий, — удивился Петерис.
— Вырастет большим и крепким, как отец, — сказала сиделка с заученной приятной улыбкой.
Алиса была бледна, но глаза сияли. В них чувствовалась вера в жизнь и какая-то непривычная сила. Петерис был счастлив.
— Тебе привет от отца, — сказала Эрнестина.
— Почему он не приехал?
— Приболел немного.
— Что с ним?
— Застудился. Пройдет.
— Как выздоровеет, пускай заедет посмотреть. Все равно на рынок ездит.
— Ты навряд ли так долго останешься тут. Успеется…
Густав не увидел своего внука. Не перенес кризиса и в следующую ночь умер.
Зато ребенок, вопреки приговору врача, выжил.
Часть вторая
МАМОЧКА
Мы не видим своих матерей, когда они еще совсем молодые. Немногочисленные фотографии той поры, поблекшие и тусклые, не дают нам полного представления о них. Я хотел бы беседовать со своей матерью в то время, когда ей было немногим за двадцать, а сам я был лишь смутным, почти нереальным предчувствием — как пушистое облачко на горизонте, которое может проплыть над головой, но и может пройти в стороне или раствориться в небесной синеве. Хотел бы посмотреть, как розовеет от смущения ее лицо, как меняется от волнения выражение ее глаз. Хотел бы услышать ее трепетный голос. Мне открылась бы та чудесная, неуловимая красота, которая отдана мне, но которой я не видел, не слышал, не ощущал.
К тому времени, когда я начну кое-что понимать, моя мать уже станет увядшей, иссохшей женщиной. И у меня возникнет такое чувство, словно я утратил сокровище, и я на всю жизнь буду обречен искать его в глазах, голосе и ласках других женщин.
Моя мать есть моя мать, и это все, что мне дано знать.
В БЕЛОМ ЗАМКЕ
Вот уже восьмой год у Петериса поднимаются в поле всходы. Намного плодороднее стала за это время земля Дрониса; чище и зеленее, чем у других в Осоковых лугах. Прошлой осенью больше Петериса зерна намолотил один Бруверис, неуживчивый сосед хромого Ванага, тот самый Бруверис, который самоуправно занял сарай и долго на своей земле ничего не строил. Теперь он, правда, уже возвел по ту сторону дороги отменный хлев и клеть с временным жильем на одной половине. Но все равно возит скошенный хлеб через дорогу и складывает в сарай Ванага. Не помогли ни уговоры, ни жалобы в суд. Сбив замок и оттолкнув, хромого соседа, Бруверис заявил, что сарай когда-то выделили и ему, хотя никакой бумаги, подтверждающей это, у него нет. Издалека, и даже вблизи, «Тилтини» и «Упитес» кажутся одной усадьбой, и кое-кто уже предрекает, что со временем там безраздельно будет хозяйничать Бруверис.
Не было бы на земле «Апситес» кустов, а сплошные поля и луга, как у Брувериса, Петерис намолотил бы побольше его. Но постепенно Петерису надоело расчищать чужую землю. К тому же ольха с каждым годом становилась толще и выше, корчевать ее — труднее. Злила и хитрость Дрониса: когда три года прошли, он возобновил контракт еще на шесть, аренды не повысил, но записал, что Петерис Виксна обязан ежегодно расширять пашни и луга на 0,2 гектара да еще подвозить по пятнадцать возов гравия и по десять возов камней, так как Дронис решил построить новый жилой дом и хлев. Поэтому Петерис кусты с таким усердием, как в первые годы, уже не корчевал. Выпадет досуг, поковыряется, дрова ведь тоже нужны, благо за них Дронису платить не надо, а в плохую погоду отдохнет — завалится поспать, если только ничего другого делать не надо. Ведь в конце концов человеку полагается когда-нибудь и свободное воскресенье.
Так получилось, что Петерис задолжал с расширением пашни, а поскольку в будущую осень аренда кончалась, упущенное следовало наверстать. Как только Петерис отсеялся, он нанял человека, чтоб вместе корчевать кусты и чистить канавы. То был одинокий парень, сосед Эрнестины по батрацкой Гракского имения. Туда Эрнестина перебралась после смерти Густава.