появлялся в их окружении, в сенате им были отведены первые места. Несмотря на его громкие заявления о тунеядстве и бесполезности монахов, монастырский быт остался в неприкосновенности; церковные имущества не только не были отобраны в казну для войны с неверными, но и пополнились новыми пожалованиями. Даже за границей Дмитрий слыл горячим защитником православия. Львовское православное братство, собиравшееся возвести церковь, обратилось к нему за денежной помощью и получило ее; иерусалимский патриарх Софроний просил царя оплатить долги его патриархии турецким ростовщикам. Один польский автор-современник сетовал: «Дмитрий много изменился и не был уже похож на того Дмитрия, который был в Польше. О вере и религии католической (вопреки столь многим обещаниям) он мало думал. О папе, которому, по словам посланных из Польши писем, он посвятил себя и своих подданных, теперь он говорил без уважения и даже с презрением». Царь охотно забыл бы свое католическое прошлое, и кое-кто в Польше и Риме уже почувствовал серьезные провалы в его памяти.
В дипломатической области забывчивость Дмитрия сказалась в том, что он старательно обходил все вопросы, касавшиеся его территориальных, финансовых и религиозных обязательств перед Сигизмундом и папой. Главным поводом для дипломатических сношений с ними были его предложения о всеевропейском походе против турок. Дмитрий не был (или не успел стать) великим государственным деятелем, однако он был человеком величественных замыслов и проектов. В своих мечтах он видел себя новым Александром Македонским, завоевывающим Турецкую империю. Он надеялся на помощь своему предприятию со стороны Ватикана, Речи Посполитой, Венеции и Священной Римской империи, казалось бы, кровно заинтересованных в том, чтобы остановить турецкую агрессию в Европе. Кроме того, он хотел привлечь к антитурецкому союзу Генриха IV. Последний был известен Дмитрию в основном по рассказам капитана алебардщиков Жака Маржерета, не скрывавшего своего восхищения великим королем. Дмитрий не мог не почувствовать чисто человеческой симпатии к своему далекому двойнику. Действительно, в характерах и судьбах этих двух правителей, во многом опередивших свой век, наблюдается поразительная схожесть. Это заметил уже Пушкин, в процессе работы над «Борисом Годуновым». «В Дмитрии много общего с Генрихом IV, – писал он. – Подобно ему он храбр, великодушен и хвастлив, подобно ему равнодушен к религии – оба они из политических соображений отрекаются от своей веры, оба любят удовольствия и войну, оба увлекаются несбыточными замыслами, оба являются жертвами заговоров…» К этому перечню можно добавить, что оба достигли престола с помощью оружия, оба женились на иностранках, оба проявляли заботу о благополучии своих подданных и не любили проливать их кровь. Генрих в свою очередь интересовался московским царем, расспрашивая о нем того же Маржерета, который преподнес королю свою книгу о Московии. К сожалению, смерть Дмитрия помешала сближению обоих государств.
Обращение за помощью к Риму, духовному и политическому центру католической Европы, в положении Дмитрия было вполне естественным шагом. Кто еще, кроме папы, мог побудить европейских монархов отложить на время свои распри ради общего христианского дела? И действительно, первое время казалось, что святой престол готов поддержать московского паладина. В марте 1605 года умер Климент VIII, так и не успевший определить политику римской церкви по отношению к Дмитрию. Его преемник, дряхлый Лев XI, через 27 дней последовал за ним. 16 мая конклав выбрал папой кардинала Камилла Боргезе, принявшего понтификат под именем Павла V.
Новый папа был полон сил и энергии. В свои 52 года он был все еще красив, статен и совершенно здоров, если не считать благоприобретенного ревматизма в левом плече; он много гулял и ел два раза в сутки. Изысканная светская учтивость сочеталась в нем с суровым рвением в делах веры.
Павел сразу обратил свои взоры на восток. Ему казалось, что успехи Дмитрия открывают перед католической церковью невиданные перспективы. Кардинал Сан-Джорджио подытожил свой первый разговор с папой следующими словами:
– Благодаря Дмитрию мы посмеемся, а турки заплачут.
В то же время кардинал Валенте от лица его святейшества запросил у Рангони новые сведения о московском царе. «Чем полнее будет расследование, тем угоднее то будет Его Святейшеству», – предупреждал он.
Рангони откликнулся депешей, занявшей 27 страниц. В ней он подробно излагал историю спасения царевича, свои личные беседы с ним, но вместо ясного ответа на вопрос о его подлинности указал на существование в Польше двух противоположных мнений по этому поводу и подчеркнул прямой и благородный характер юного государя. Благочестивость Дмитрия не вызывала сомнений у нунция; по его словам, московский царь собирался сокрушить турецкое могущество и восстановить церковное единство.
Словом, в глазах Павла V Дмитрий должен был представлять идеал московского государя: католик, сторонник унии, враг ислама и союзник Польши – можно ли желать большего? Из Рима в Польшу полетели папские грамоты – к Сигизмунду, кардиналу Мацеиовскому, Мнишку, с заклинаниями воспользоваться счастливым случаем. Однако в них очень мало говорилось о походе против турок и обращении неверных, зато папа со всевозможной убедительностью призывал своих адресатов приложить все силы к введению унии в Московском государстве.
«Так как Дмитрий, будучи изгнанником в Польше, принял католическую веру, – писал Павел Сигизмунду, – и, сколько мы думаем, хранит ее, то этим путем, надеемся, введется она в Московское государство. Уже и теперь немало принесено пользы от твоего покровительства. Это мы тебе замечаем для того, чтобы ты и на будущее время помогал нашему делу».
А Мнишка папа наставлял: «Сам знаешь, что наше главное желание – привести народ московский, издавна отпадший от римско-католической религии и блуждающий во тьме, в лоно святой церкви. Обрати все помыслы твои, все разумение твое на великое дело славы Божьей, на спасение ближних, чтобы московиты присоединились к римской церкви. Употреби все старание и прилежание, чтобы ревность к вере Дмитрия не только утвердилась, но умножилась и исполнилась, и будет тебе слава перед людьми и вечное спасение у Бога на небеси».
В августе нунций отправил в Москву своего племянника, Александра Рангони. Официально посол имел поручение от лица папы поздравить Дмитрия с восшествием на престол; неофициально – говорить с царем о делах веры. В Москве папского посла приняли отлично и… скорее выпроводили под предлогом того, что его приезд возбудил в народе дурные толки и подозрения. Впрочем, Александр Рангони уехал восхищенный своими дипломатическими способностями и успехами.
15 ноября с ответным визитом к Рангони в Краков поехал секретарь Дмитрия Ян Бучинский. В письме царя, которое он вез с собой, об унии не говорилось ни слова; также в нем не содержалось ни одного намека на готовность выполнить обещания, данные Сигизмунду. Дмитрий писал только о своих делах. Он просил нунция исходатайствовать для него у папы, во-первых, разрешение Марине в день ее коронования причаститься по православному обряду и