Читать интересную книгу Стрекоза - Татьяна Герден

опомнится и вновь ее на белый свет оттуда вызволит. Хоть и задел его гулкой нотой причудливый мотив Лизиной мятежной души, но дальше за собой не позвал – полет получился тяжелым, приземленным, словно с гирями на ногах взлететь пытался.

Так и сидели они, друг на друга уставившись, – Севка и Григорий. Один думал, что надо прежде всего перед Серафимой извиниться, никогда он чашками не кидался – стыдно. Потом к Студебекеру сходить, поговорить, ну и Амадеусу объяснить: так, мол, и так, затемнение рассудка произошло, у всех бывает, даже у гениев, а он-то… обыкновенный человек. А другой гадал, получилось ли у него убедить Севку в том, что историю с Лизой пора заканчивать, и уже в душе праздновал момент, когда он царице своей отчитается о проделанной работе. Да и впрямь мальца было жалко – что, на ней, доходяге этой чумной, свет клином сошелся?

Григорий засобирался:

– Ну что, звать Симу-то? Никак болеешь ты все-таки, вон испарина на лбу опять выступила. Простудился? А то я вперед подумал – с ребятами где вчера наклюкался.

Севка не сказал ничего, поежился под одеялом и опять застыл. Вот и сумерки за окном наметились, день прошел как во сне: в кошмаре, в дурацких рассказах, в борьбе с тошнотой и головной болью, в раздумьях о том, о чем самому думать не хотелось.

Григорий ушел. Оставил дверь незапертой. Через пару минут на пороге появилась Серафима. Вздыхает, в глазах слезы, но видно, что рада-радешенька. Подошла к племяннику, руку на лоб сразу положила. Хотела было сказать что-то строгое, нравоучительное. А увидела его, тут же передумала. «Нехорошо как он выглядит, – подумала, – ой как нехорошо». Подошла, на лоб ему руку, как в детстве, положила.

– Да ты горишь, – охнула. – Что, опять… сестра, то есть мать снилась?

Севка еле кивнул, лег на подушку, закрыл глаза и – провалился в тягучую, душную пустоту.

Серафима всплеснула руками и горячо запричитала по-гречески.

XIII

– Нет, не так, вот как надо, – говорила Лера Пирохина незадачливой подруге, показывая, как надо правильно обводить черным карандашом веки и брови. – Линию веди ровно, стрункой, не спеши, а то если поспешишь, людей насмешишь. Во-от та-а-ак. – Она провела по Людвикиной брови карандашом и отодвинулась назад, чтобы посмотреть, как только что проведенная ею линия выглядела на общем плане.

Потом, подвинув поближе к лицу подруги круглое зеркало на металлической подставке, Лера гордо спросила:

– Ну что, видишь, как красиво?

Людвика взглянула на свое отражение и отпрянула – ох, как же на самом деле некрасиво! Бровь стала похожа на жирную черную пиявку и грозно нависла над небесно-голубым озерцом вокруг ее черного зрачка, сузившегося от плохо скрываемого негодования. Но обижать Леру ей не хотелось, и она уклончиво сказала:

– Да, но ярковато для блондинки.

Лера от возмущения даже икнула:

– Ярковато? Да ты что? А ты Ким Новак видела? А Мерилин Монро? Ты на их брови-то погляди! Чернее не придумаешь! И заметь: обе – блондинки.

Нет, Людвика не очень много знала ни о Ким Новак, ни о Монро – так, слышала мельком, что их называли звездами Голливуда. Ведь они с Лерой в кино ходили в основном на советские фильмы, но и там все красились, на ее взгляд, ярко и безвкусно – и лица многих экранных красавиц ей напоминали приторные и громоздкие украшения на тортах. Но с Лерой было бесполезно спорить, особенно когда дело касалось декоративной косметики. Она была уверена, что лицо человеку дано для того, чтобы его расписывать, как пасхальное яйцо или плакат к Первому мая – густо, ярко и цветисто, тогда уж наверняка все заметят.

Людвике никогда бы не пришло в голову заняться покрасками, но в тот вечер занятия на курсах отменили – полы в аудиториях покрасили, а краска высохнуть не успела, вот они и отправились к Лере домой. Сначала, как всегда, хотели пойти погулять, но потом как-то расхотелось, и тут Лера и сказала:

– Хочешь, ко мне пойдем, а? Мои сегодня не скоро вернутся, в гости пошли, так мы посидим спокойно, чаю с вареньем попьем. Хочешь?

Людвике не очень хотелось к Лере – далековато было от Васильевского, где ее родственники жили, но идти сразу домой тоже не хотелось, вот и согласилась.

Лера жила в большом пятиэтажном доме с высокой башней на проспекте Стачек, в большой просторной квартире на пятом этаже. Скоро стало ясно, что все, связанное с Лериным жильем, было большим и основательным. Прихожая – такая большая, что Людвика подумала, будто это и есть гостиная. Она сняла пальто и ботинки и стала искать стул или стол, чтобы присесть. Но оказалось, что, кроме шкафа для одежды, большого округлого зеркала и трехъярусных полок для обуви, здесь другой мебели не было. Лера небрежно махнула пухлой ручкой:

– Проходи, проходи, не стесняйся.

И Людвика прошла в комнату.

Посередине большой квадратной гостиной стоял круглый стол, на нем была расстелена белая скатерть, как будто ждали гостей, и на ней – три кружевные салфетки под приборы, а в центре стола – хрустальная сахарница с миниатюрной серебряной ложкой, торчащей из маленького оконца в крышечке, прозрачные солонка и перечница, склянка для уксуса с золотистым ободком на притертой пробке, как в кафе, и даже из солонки на гнутых металлических ножках тоже торчала крохотная серебряная ложечка. У стен стояли массивные шкафы из темного дерева, где с книгами, а где с посудой за толстым стеклом, и Людвика отчего-то вспомнила квартиру и кабинет доктора Фантомова. Там тоже было все солидно, надежно и внушало доверие гостям и посетителям доктора.

Лера пошла на кухню ставить чайник, а Людвика слегка заторможенно походила по комнате, как бывало, когда она маленькой девочкой изучала апартаменты доктора, разглядывая книги и медицинские инструменты. В глубине комнаты за длинной полупрозрачной занавеской виднелась дверь на балкон. Людвика подошла к ней, отодвинула занавеску, которая оказалась немного пыльной вверху, и, разомкнув затвор, открыла балкон.

У-ух! Под ней плыл переливающийся огнями нескончаемый поток транспорта разного калибра – снующие и спешащие автомобили, неповоротливые «уазики» и урчащие ЛАЗы, звонко голосящие на поворотах трамваи. Люди тоже сновали взад-вперед, как заводные куклы, и пестрым движущимся пятном тягуче заполняли тротуары и переходы. Было странно смотреть на город с высоты пятого этажа. У родственников отца Людвика жила ниже, на втором этаже, да и окно ее выходило во двор, и потому обычно высотные дома возвышались над ней, когда она шла по улицам, а теперь – она, маленькая,