Читать интересную книгу Стрекоза - Татьяна Герден

и вот тогда уже точно запустить в него чем-нибудь, что было под рукой. Будильником, например.

Выдержав паузу, Григорий осторожно продолжал:

– Нет, я лично ничего против нее не имею, но она с приветом, ты же сам слышал – мужики болтают, что приворотить может, и тогда – хана. Вот был крановщик у нас, Колька Стеклов, парень как парень, хорошо зарабатывал, семейный. Так загубила она его, Лизка эта Калимова, как есть загубила. Помер он, из кабины вывалился, а ведь без малого пять лет на кране у нас проработал, опытный был, осторожный. А тут как будто разум потерял: из кабины – вжик, как куль с песком, и того, выпал. Ну чисто подстрелили. Пока скорая приехала, уже некого спасать было.

Григорий все-таки вынул одну папиросу из помятой пачки, продул ее от крошек табака и спросил Севку:

– Курить тут можно у тебя?

Севка поморщился, но кивнул:

– Окно пошире открой.

«Ага, еще со мной разговаривает, значит, разговор можно продолжить», – подумал Григорий, открыл форточку настежь, затянулся папиросой и выдохнул дым вверх, чтобы хоть не весь в комнату шел.

– Да, так вот этот Колька Стеклов до того, как случилось с ним это, к Лизке стал похаживать, на чердак ее, – сказал Григорий и поймал себя на слове – откуда он мог знать про чердак, ежели сам там не гостевал, но тут же исправился: – Он сам потом мне рассказывал, ну Колька. Раз пошел, другой, третий, с лица сразу спал, задумался чего-то, перестал с нами шутки шутить, на вопросы ничего не отвечал, через месяц от жены ушел, а через два – помер.

– Ну и что? – хрипло спросил Севка, превозмогая отвращение к дыму и стараясь вдохнуть побольше воздуха, когда с улицы на него дуло. – Может, он сам виноват – кабину плохо закрыл и забыл?

– Может, и сам, – сказал недоверчиво Теплев. – Но только неспроста все это – от хорошей жизни человек вот так вот не пропадет, и неосторожным он стал оттого, что она ему в уши чего-то надула, и в голове у него помутилось, оттого и не заметил, что кабину плохо закрыл.

Севка молчал. Григорий докурил папиросу, на стул перед Севкиным диваном вернулся. Кашлянул.

– Вот я это, Всеволод, что думаю… ты парень молодой еще, зеленый, в бабах мало что понимаешь. То, что ты там с девчонками в кино бегал, мороженое им покупал – это одно, а вот так вот ходить к ней, как на смену рабочую, каждый божий день – это, брат, другое. – Помолчал немного, потом махнул рукой: – Эх, да что я все вокруг да около, как дьяк в церкви, кругами хожу. Я ведь тоже того, с ней дело имел, ты уж прости, раньше стеснялся тебе сказать. Ты только дай слово, что Серафиме – ни-ни, не проговоришься, а то все, выгонит из дома. Ты же ее знаешь, тетку свою. Так вот, Сева, скажу тебе как на духу: ненормально это, что баба не ест, не пьет, в чай вместо сахара там или меда соль с маслом кладет, а как на шее повесится, так того гляди и загрызет совсем. Ну что это за любовь за такая? Не иначе – ведьма. Ей не ласки нужны, а чтобы дырку в тебе просверлить и кровь пить, как воду из тебя. Вот за то этот Колька-то и помер. Всю душу она из него выпила, как воду из стакана – капля за каплей, а как он помер, не расстроилась даже, сразу другого стала искать. Я под лихую минуту и подвернулся, хорошо, что вовремя остановился. Видно, то, что крест на шее носил – от матери остался, – то и спасло. И главное, крест-то, слышь ты, почернел весь, после того, как я к Лизке ходить стал. Был медный, а стал черный весь, не отдраить.

Севка молчал. Сон внезапно перестал досаждать ему, и сразу сделалось легче. Видимо, воздух с улицы мозги прочистил. Ну и рассказы Григория отвлекли. То, что Лиза странная была, – в этом сомнения не было: и не ела почти ничего, и не пила, и чай ее с солью Севка сначала и пригубить не мог, плевался, но потом ничего – даже понравилось. Привык. И смотреть умела она на него дико, это правда. Преданно, с обожанием, но дико. Но чтоб она была ведьмой, за человеческой кровью или там силой какой охотилась – чушь какая-то. И Колька Стеклов или как его там, крановщик погибший, сам виноват – если на кране работаешь, не зевай, затворяй дверь в кабину как следует. А вот то, что с Григорием, как говорят, путалась, это неприятно было очень, хотя и догадывался Севка про это, но когда тот сам признался – совсем гадко стало. Не то что бы ревность задела, а другое – всеядность Лизе Теплевым приписываемая как-то плохо вязалась с тем, как она к нему, к Севке, относилась. Неужели она ко всем – так?

Потер Севка ладонью лоб, мокрые волосы назад откинул, привстал с диванчика своего, завернулся в одеяло, сел. Уставился запавшими глазами на Григория явно с недоверием.

– Ну, что скажешь на этот счет? – спросил Теплев озабоченно. – Как думаешь дальше действовать?

– Никак, – коротко отрезал Севка. – Сам не знаю.

– Ты того, ты, часом, в нее не влюбился? – испуганно спросил Григорий.

– Не-а, – просто сказал Севка, не глядя на Теплева, и потому со стороны могло показаться, что он это сам себе сказал.

– А если «не-а», – уже посмелее передразнил Севку Григорий, – тогда, может, пора за ум взяться? Вон, на Серафиме уже лица нет, все глаза выплакала, а ты как привидение ходишь, почти к нам не заглядываешь, словно чужие. Смену, опять-таки, пропустил. Ты же на хорошем счету у нас – молодая, так сказать, смена. На агрегате своем, – Григорий кивнул в сторону Амадеуса, – совсем не играешь. Обидно ей все-таки, Серафиме, от души подарила. Для дела.

«Только о своей Серафиме и заботится, – подумал Севка. – А на меня ему наплевать». Но грызться с Григорием не стал. Надоело. Он и сам устал от роли Дон Жуана-отшельника, тем более что Григорий, как бы ни подла была его роль в этой истории, был во многом прав. Не любовь это была совсем, не роман, а что – толком неясно. Любопытная Севкина душа сначала зажглась от чудной, диковатой Лизиной страсти, но потом быстро устыдилась, спряталась, залегла тенью в уголках провалившихся глаз, застряла в горьких складках у рта, замерла в ожидании, когда же это он, Севка Чернихин,