и дочь своего соседа. 28 ноября, рассказывая им о своих связях в парижской прессе, он предложил дамам, под видом дарового редакционного билета, ложу в театре «Шатле», за которую он попросту заплатил сам 45 франков в театральной кассе.
Это был самый простой и ловкий способ удалить на целый вечер сторожей шкатулочки, которая так его прельщала.
В девять часов вечера, когда вся семья была в театре, он пробрался в комнату Лоренцо, но там его ожидал неприятный сюрприз. Не далее как в то утро Лоренцо купил денежный шкаф. С помощью отмычки Прадо взломал его, но увидел, что шкатулочка там привинчена. Пришлось вырывать винты.
Это была долгая и шумная работа, которой Прадо привлек внимание слуг, тем более что уже раньше один лакей, по имени Замбо, был крайне удивлен, что новый постоялец проник в комнату господина Лоренцо. Это возбудило его подозрения, и он стал наблюдать.
— Пошлите мне за каретой, — сказал ему Прадо, выйдя через несколько минут в коридор. — Кстати, скажите швейцару, чтобы он вынес этот сундучок.
— Извините, — возразил Замбо, — у вас не было этого сундучка, когда вы приехали.
— Это не ваше дело! — грубо возразил Прадо. — Делайте, что вам приказывают!
В ту минуту, когда он уже выходил из отеля, сам неся шкатулку, Замбо преградил ему путь и сказал:
— Вы не выйдете отсюда, пока не объясните мне…
Прадо растерялся, бросил шкатулку и побежал.
Я уже рассказал, как он был арестован.
Его заключили в Мазас. Против него имелось неопределенное обвинение в краже со взломом, так как Лоренцо, узнав о случившемся, поспешил взять свою шкатулочку, потребовал счет и на рассвете следующего дня уехал из гостиницы, не оставив своего нового адреса. Между тем в делах о кражах, безусловно, необходимо знать, что было украдено или на что покушался виновный.
Впрочем, помимо этой неопределенной попытки совершить кражу со взломом, над Прадо тяготело еще вполне точное и весьма серьезное обвинение в посягательстве на жизнь должностного лица при исполнении его служебных обязанностей, и это обвинение могло привести к смертной казни.
Следствие по этому делу было поручено следователю господину Анкетилю, и, само собой разумеется, оно подвигалось очень туго, так как пострадавший не являлся дать свои показания, а обвиняемый продолжал молчать о своей личности.
Но я уже не раз говорил, что случай самый лучший полицейский сыщик.
В одно прекрасное утро две молодые женщины, Морисета Куроно и Матильда Даль, явились к ювелиру господину Б. на улице Сент-Томас в Париже и предложили ему купить некоторые драгоценности.
Б. был очень осторожен. К тому же поведение обеих женщин показалось ему несколько подозрительным. Он заметил на одних часах, которые были ему предложены, марку своего коллеги Форжери, руанского ювелира. Он написал Форжери, и тот ответил телеграммой: «Я был обокраден».
На следующий день Матильда Даль была задержана в ту минуту, когда пришла получить деньги за проданные вещи. Она повела полицейского комиссара на улицу Ришелье, в меблированные комнаты, где арестовали ее возлюбленного Хосе Гарсия, бывшего испанского префекта, и целую шайку испанских авантюристов. Некоего Роберто Андреса, бывшего негоцианта, который разорился на свою любовницу Энкарнасион Пабло, какого-то иностранца по имени Ибанес и проститутку Евгению Форстье, по доносу которой была арестована также Морисета Куроно, приходившая вместе с Матильдой Даль к ювелиру на улице Сент-Томас.
Так как кража была совершена в Руане, то всю шайку отправили в Марен, где находится окружной суд. Разумеется, местному судебному следователю предстояло немало хлопот и труда распутать это крайне сложное и темное дело.
Однако ему удалось расследовать, что никто из обвиняемых не был в Руане, к тому же все они единогласно утверждали, что драгоценности, которые они старались сбыть, были переданы им графом де Линска, интимным другом Морисеты Куроно. Существование этого Линска не было мифом, потому что он жил вместе со своей возлюбленной в меблированных комнатах на улице Ришелье, — лагерь всей шайки, — но потом вдруг исчез бесследно, и его нигде не могли найти.
Кстати сказать, на это были весьма веские причины. Линска находился в это время в Мазасе под именем Прадо, и никому из почтенной компании не пришло на ум идти искать его там.
Вполне возможно, что провинциальному судебному следователю никогда не удалось бы разобраться во всей этой путанице, если бы в маренской тюрьме не случился новый, неожиданный инцидент.
Евгения Форестье и Морисета Куроно обе были любовницами графа Линска, но далеко не отличались пассивностью восточных женщин, которые так спокойно мирятся с полигамией.
Евгения Форестье, происходившая из хорошей фамилии, когда-то была замужем, однако, увлекшись авантюристом, именовавшим себя графом Линска, бросила мужа и последовала за ним, но он кинул ее в проституцию.
Морисета Куроно, хорошенькая брюнетка, тоненькая, изящная, с идеальной головкой и девственно-стройной фигурой, была дочь одной кружевницы в Бордо. Тот же Линска соблазнил ее и увез. Она имела от него ребенка.
Добродушный маренский следователь никак не мог себе уяснить, каким образом этот Линска, — личность, казавшаяся ему легендарной, — вовлек одновременно двух своих любовниц в одно и то же преступление — сбыт краденых вещей.
Обе любовницы Прадо, как водится между женщинами, часто ссорились и потом мирились. В то время они обе находили, что их временное заключение длится уже слишком долго и что Линска, который одним словом мог их освободить (они так воображали!), поступает не по-джентльменски, скрывая свою личность и свою роль в руанском воровстве.
Однажды Морисета Куроно в порыве откровенности сказала своей сопернице:
— Все-таки очень грустно иметь ребенка от такого негодяя!
— Еще бы! — не сдержалась Евгения Форестье, в которой вспыхнула бешеная ревность при напоминании о ребенке, которым гордилась соперница. — Конечно, для вашего ребенка очень грустно иметь отцом — убийцу!
— Что вы сказали? — воскликнула Морисета. — Убийцу?
— Не спрашивайте меня… Я ничего больше не скажу…
Однако к ней пристали с вопросами. Вызвали даже директора тюрьмы, который стал настаивать, чтобы Евгения Форестье объяснила свой намек. Тогда она объявила, что дала клятву на могиле матери не открывать никому страшной тайны.
— Нужно, — добила она, — чтобы я была освобождена от клятвы.
Тогда пригласили протестантского пастора. Евгения Форестье была реформатского вероисповедания.
Была спрошена также старшая сестра милосердия.
Протестантский пастор и католическая монахиня составили нечто вроде трибунала совести, в котором принимал участие также директор тюрьмы. И на этом совете было решено, что Евгения Форестье должна говорить, что клятва ее недействительна и что она примет на себя еще большую нравственную ответственность, если будет молчать. Тогда Евгения Форестье попросила пригласить судебного следователя.
Я не знаю ничего более