31 августа, среда. Мы, комиссары полиции квартала Рокет, получили вчерашнего числа уведомление генерального прокурора парижского кассационного суда об утверждении решения окружного суда от 31 июля, которым Пранцини приговорен к смертной казни за убийство, и предписание о совершении казни в пять часов утра.
Мы отправились в сопровождении господина Алье, нашего секретаря, на улицу Рокет, № 168 и по прибытии туда нашли в сборе:
Господина Г. Бернара, прокурора республики.
Аталена, судебного следователя.
Мармань, пристава кассационного суда, специально уполномоченного составить протокол в мэрии 11-го округа о смерти казненного.
Аббата Фора, духовника.
Тайлора, начальника сыскной полиции.
Папильона, пристава тюрьмы Рокет и, наконец, господина Бокена, директора тюрьмы, который, приняв расписку от палача Дейблера, направился вместе с вышепоименованными лицами в 43/4 часа утра к камере № 2, занимаемой Пранцини.
Этот последний спал крепким сном и был разбужен тюремным жандармом.
Затем господин Бокен, объявив ему, что его просьба о помиловании отвергнута господином президентом республики, добавил:
— Пранцини, все время вы выказывали много мужества, постарайтесь сохранить его до конца.
Пранцини ответил:
— Да, сударь. Мне не разрешили даже повидаться с моей матерью, — добавил он, — это единственная милость, о которой я просил. Я знаю, что умру безвинно.
Его начали одевать, и, когда тюремный сторож подал ему ботинки, Пранцини сказал:
— Благодарю вас.
Спрошенный господином Бокеном, не желает ли он остаться наедине с духовником, Пранцини ответил:
— Нет, благодарю. Пусть духовник исполнит свой долг, я исполню свой.
Когда два сторожа хотели его поддержать, он дал понять, что не намерен попытаться бежать.
— О, будьте спокойны! — сказал он.
В уборную Пранцини шел поспешной и твердой походкой, а когда Дейблер и его помощники стали связывать ему руки и ноги, он сказал:
— Я желал одного: чтобы мне дали отсрочку еще на месяц, я просил об этом в письме, адресованном президенту республики. Он мне отказал! Впрочем, я предпочитаю умереть, чем получить помилование и идти на каторгу.
Потом, отыскав глазами господина Тайлора, он обратился к нему со следующими словами:
— Не прячьтесь, господин Тайлор. Я знаю, что вы вызвали лжесвидетелей в моем деле… Горе тому… Я умираю безвинно. Будьте прокляты».
Этого достаточно, чтобы доказать, что Тайлору не везло. Он один мог бы повторить знаменитую фразу Пранцини: «В этом деле я ни при чем», — а между тем именно к нему Пранцини обратился с последним упреком!
Подобно большинству преступников Пранцини, чтобы выдержать до конца свою роль, ухватился за единственный повод сделать существенный упрек правосудию. Бесспорно, он был виновен, и, несмотря на все его фанфаронство в последние минуты, конечно, никому не могла прийти мысль, что он умирает безвинно.
Тем не менее он был прав, когда у подножия эшафота утверждал, что в его деле были вызваны «лжесвидетели».
Но, обращаясь к господину Тайлору, он все же ошибся в адресе.
Вот как в действительности все это произошло.
Во время судебного следствия мы узнали, что Пранцини в самый день преступления заходил в кафе в предместье Сент-Оноре и долго говорил о тройном убийстве на улице Монтень. По нашему мнению, показания хозяина кафе и слуги, который прислуживал Пранцини, не имели существенной важности, но председатель окружного суда рассуждал иначе и, в силу своей неограниченной власти, приказал вызвать этих свидетелей. Несмотря на энергичные протесты, они все-таки рассказали, будто он описал все детали преступления, прежде чем они были напечатаны в газетах.
Это двойное показание произвело глубокое впечатление. Я находился в зале суда. Видя, что хозяин кафе и его слуга увлекаются в ущерб истине, так как мне были известны все подробности, я поспешил к господину Тайлору, и мы вызвали того агента, который наводил справки. Действительно, свидетели неверно показали час. Пранцини заходил в кафе вечером, когда все вечерние газеты уже сообщали подробности преступления. Мы сочли долгом предупредить об этом генерального адвоката.
На следующий день в своей речи он указал, что эти свидетельские показания, при всей их кажущейся убедительности, не верны, так как час, когда Пранцини говорил, указан неточно.
Но эта оговорка проскользнула бесследно мимо ушей Пранцини: ум его остался под впечатлением обвинения.
Этот человек умер без страха.
Но им продолжали интересоваться и после его смерти. Газеты напечатали столь же полный, как и нескромный отчет вскрытия, и все эти подробности с жадностью читались большей частью прекрасного пола.
Среди наших полицейских сложилось убеждение, что Пранцини приносил несчастье всем тем, кто по своим служебным обязанностям должен был им заниматься.
Некоторые чуть было не сделались жертвами Пранцини уже после его смерти, и в числе их первым был я.
На следующий день после казни Пранцини я разговаривал с Росиньолем, который был одним из наших лучших агентов и в то же время старьевщиком и порядочным пронырой. В былое время он даже помогал господину Масе в составлении его знаменитого уголовного музея.
— Мне хотелось бы иметь что-нибудь на память о Пранцини, — сказал я Росиньолю.
— Хорошо, — ответил он, — я достану вам нечто совершенно особенное.
Росиньоль, по всей вероятности не имевший твердых понятий относительно благоговения, с которым должно относиться к усопшим, но слышавший о том, что из кожи Кампи был сделан переплет для одной книги, вообразил, что самым интересным для меня сувениром могло быть именно то, чем убийца всего более дорожил при жизни… то есть своей кожей.
Через служителя при клиническом амфитеатре господин Росиньоль достал кусок кожи с груди казненного.
Кстати сказать, ему достались уже остатки, и это доказывает, что Росиньоль не был единственным, которому пришла в голову такая кощунственная идея.
Спустя несколько дней он принес мне три небольших бумажника из белой кожи, подбитых голубым атласом.
При виде их никто не мог бы заподозрить, что они сделаны из человеческой кожи, и, наверное, сказал бы, что это самая тонкая шевровая кожа. Откровенно признаюсь, что я нашел подарок оригинальным, но несколько мрачным. Свой бумажник я положил в ящик письменного стола и посоветовал Росиньолю отдать один из оставшихся у него господину Тайл ору.
Тайлор отнесся к выдумке Росиньоля без энтузиазма, но и без негодования. Он с гримасой принял подарок, а потом при встрече со мной сказал с некоторым отвращением:
— Какой странный подарок нам сделал сегодня Росиньоль.
— Действительно, — ответил я, — вы правы.
Разговор на этом закончился. Я уже совершенно забыл о бумажнике, валявшемся в столе, как вдруг разразился страшный скандал.
Вследствие соперничества между двумя врачами, из которых один был адъютантом профессора, а другой — клиническим врачом, в «Lanterme» появилась сенсационная статья, в которой клинический доктор, рассказав со всеми подробностями, что некоторые личности