вертолетом старый брезентовый чехол, которым он как попоной укрывал машину на ночь.
– Скажите, товарищ… – начал было поваренок, но механик даже не повернул голову в его сторону. Был он человеком нелюдимым, угрюмым, когда-то в жизни у него произошли неприятности, и эти неприятности отложили отпечаток на все оставшиеся дни. – Скажите, товарищ, – скакнул вороном поваренок, – мы полетим?
Снова ни ответа, ни привета, молчит угрюмый механик.
– Да ответьте же вы, пожалуйста!
Механик отложил брезент, кольнул поваренка снизу недобрым взглядом. Стянул с руки меховую перчатку, посмотрел на часы, прикидывая что-то, поваренок понял, что механик, прежде чем дать ответ, прикидку делает, сколько летных часов выдастся на нынешний день, а сколько будет нелетных, и проникся к нему уважением – солидный человек механик! Достал из-за пазухи плоскую алюминиевую коробочку – самодельный приемник, сработанный домашним мастаком, щелкнул выключателем. В ту же секунду послышался звучный и чистый, без единой хрипинки и треска, который обычно оставляет замусоренный полярный эфир, голос:
– …Меда стало больше благодаря концентрации мелких пасек в крупные, – ну будто бы диктор сидел где-то рядом, в ухоженном уютном помещении радистов, либо на капитанском табурете в ходовой рубке.
Механик привык жить по времени – все четко, все распределено: по времени ложился спать, по времени вставал, по времени завтракал и полдничал, по времени слушал «Маяк». А исчезни эти ориентиры-вешки – что-то захрюкает-застонет в механике, сердце стиснет железом, кожа одрябнет и обвиснет, словно большой мешковатый костюм на пареньке-недоростке, жизнь пойдет наперекосяк, теплое сделается холодным, близкое далеким, родное чужим.
Слова диктора прочно отпечатались в сухановском мозгу, выдавились рельефно, каждую буковку руками можно пощупать, «…меда стало больше благодаря концентрации мелких пасек в крупные…» Это что же, пчела вняла мольбе какого-то потного дураковатого толстяка-председателя и даже, пардон, какать стала медом. Не говоря уже о том, что часто оставалась на сверхурочную работу, летала по ночам, продиралась в закупоренные цветки, попискивала жалобно в поисках сладкого и бедовала, страдая от боли в натруженном тельце, не ела, не пила, не спала, а только тем и занималась, что носила мед. Тьфу, и какой только кретин дал команду передать этот текст по «Маяку»! Механик внимательно слушал передачу.
– Да ответите вы, в конце концов, или нет? – Поваренок перекрыл диктора своим резким высоким голосом, больно секанувшим по ушам.
Механик снова поднял свои колючие глаза.
– Полетим мы на Диксон или нет? Погода-то вон какая, – поваренок потыкал пальцем в небо, – ветер, снег, мразь…
– Полетишь, – ответил механик, взгляд его сделался еще более колким.
– Давно бы так, – поваренок отер со лба пот. – А то молчишь, молчишь, – рассмеялся нервно. Поваренок явно выпал из своей колеи, шел по ней, шел и вывалился – сыплет словами, будто горохом мусорит. А таким застенчивым был, когда приходил в рубку.
– В задницу к африканскому слону, – добавил механик, – там самый раз для тебя будет.
Поваренок подвигал нижней челюстью – вид у него был такой, будто его ударили, но ответить ничем не ответил: он перестал существовать для механика, тот уже углубился в очередное сообщение «Маяка» – этот угрюмый человек старался жить жизнью Большой земли.
По весне дни прибавляют прямо на глазах, не по малой дольке, по крохам, равным всего лишь нескольким минутам, как это бывает на материке, а большими кусками, один день заметно отличается от другого. Если в зимнюю пору летать было нельзя – световое время равно нулю, то весной уже летать можно, пока рукоять управления не натрет пилоту ладонь, – лишь бы была погода.
Через час Ми-4 завис над палубой, подержался недвижно несколько секунд, словно бы пробовал винтами воздух, либо боялся потерять надежную твердь палубы, потом медленно, словно бы нехотя развернул длинный стрекозий хвост с вертушкой на конце и стремительно, даже излишне стремительно, будто в падении, понесся в сторону. Поваренок, сидевший в вертолетном трюме на почетном месте, обласканный экскурсантами, уверовавший в свою силу, в красоту жизни и ее тепло и, видать, потому легко одевшийся, ойкнул.
Суханову не было сейчас дела ни до поваренка, ни до возбужденных экскурсантов, он находился далеко от этого трясущегося трюма, от хлопающего стука винта, от недоброго, словно бы растекшегося серым дымом по океану дня, простудного, с сиплым ветром, морозным треском под снегом и льдом, стреляющим пороховым искорьем, отзывающимся гулом на любой малый звук.
Внутри у Суханова было пусто – в нем словно бы что-то отгорело, существовал живой пламень и нет его уже, все пропало, потухло, вместо пламени лишь стылая, спекшаяся в жалкую кучку зола. Нет на Диксоне никакой Ольги, – нет и быть не должно. Если бы она задумала прилететь, то дала бы радиограмму – лечу, мол, на Диксон, а так в адрес Суханова из хозяйства Леши Медведева ничего не поступало.
Все тщетно, никчемно, пусто. Спрашивается, какого черта он ломал копья? Надо же, выдумал такое: уйду, мол, с парохода! Да никуда он не уйдет, не малец. Шлея попала ему под хвост – и… Тьфу!
Он послушал самого себя – не шевельнется ли что внутри, не пискнет ли, не зашмыгает мышкой боль, не отомрет какая нервная клетка, рождавшая в нем тоску и смятение? Нет, ничего. Действительно, отгорел костер, одна зола осталась. Поглядел в круглое вертолетное окошко. Машина шла быстро и низко, снеговые заусенцы, заструги, ледяные зубы, вылезающие из серого ноздреватого одеяла, слились в один сплошной пестряк. Пестряками в тех местах, где живет Леша Медведев, называют яркие самодельные коврики, сшитые из ситцевых и шелковых лоскутьев; делают их так искусно, что невольно залюбуешься: надо же, как тщательно все подобрано, «в цвет и в масть», так чисто даже на фабрике, где полно умных машин и умелых рук, не делают, а тут сидит какая-нибудь старушка и творит земную красоту – пестряк. Пестряк, который любое неуютное жилище сделает уютным.
Но пестряк, тянущийся под вертолетным брюхом, был другим. Не дай бог сейчас очутиться там – просквозит до костей, кровь вымерзнет, да еще здешний хозяин – белый медведь не пощадит. Почует и придет. Характер у него, как известно, не то, что у бурого медведя – живо «венцу природы» голову под микитки завернет. Замечено, что к человеку большинство белых медведей настроено враждебно.
Суханов натянул повыше воротник, подышал в него, как это делал в детстве, когда надо было согреть самого себя, глянул еще раз в иллюминатор, словно хотел определить, где начинается, а где кончается небо, – оно нигде не начиналось и нигде не кончалось, его просто не было, небо сплюснулось с землей, вместо неба существовала обычная пустота, и все, рождающая ощущение обреченности, скованности, собственного ничтожества, – и забылся.
Действительно, что значит человек перед этими огромными пространствами, перед дырой, способной