потянут в дом, усадят за стол, и начнется обычное сидение с выпивкой и сигаретным дымом, с горячей, стреляющей паром картошкой и громкими рассказами, с небылицами, выдаваемыми за были. Кто из нас не бывал в таких компаниях, не сидел за столом?
Человек прошел совсем рядом, окутанный звенящим курным облачком, погруженный в себя. Одет он был в северную весеннюю форму – черный бараний полушубок. Хорошо, что Суханов свернул на боковую тропку – человек был знаком ему. Сотрудник Диксонской гидрометстанции. Подождав, когда метеоролог скроется, Суханов двинулся дальше.
Посмотрел на часы: сколько у него в запасе времени? Немного и вместе с тем беспредельно много – час двадцать минут.
Он долго бродил по Диксону, останавливался, пережидал, читал объявления, заглядывал на почту и сберкассу, сходился и расходился с «группой организованных экскурсантов», с летчиками выпил в столовой по стакану компота – такой компот он любил, грушевый, охлажденный, густой, дегтярно-темный, отдающий летом, югом и солнцем, прятался за ноздреватыми, пахнущими водой и капустой – почему-то именно капустой! – снеговыми отвалами от знакомых, дышал в перчатки, а потом засовывал в них руки, чтобы согреться, покурил, стоя под каким-то низким темным навесом, пуская дым в рукав, словно бы кого-то опасался, стремился увидеть среди многих людей, попадавших в поле его зрения, знакомое лицо, услышать стеклянно-острый скрип снега под изящными подошвами, но так никого и не увидел, так ничего и не услышал.
Холодно и равнодушно подумал о себе, как о ком-то постороннем, чужом: «Дур-рак!» Естественно, дурак – не смог удержать женщину около себя! Теперь ругайся – не ругайся – все равно поздно, эта женщина принадлежит другому.
Осознание того, что Ольга принадлежит другому и, возможно, этот другой сейчас обнимает ее, шепчет на ухо ласковые слова, вызвало у него приступ бессилия, какой-то одури, когда все предметы теряют свои очертания и мир перестает быть цветным. Он швырнул под ноги сигарету, которую собирался раскурить – заморскую, добытую по блату, растоптал ее.
Ноги в ботинках остыли, сделались чужими, вялыми, не слушались, но он, упрямо закусив губу, топтал сигарету, будто она была причиной зла.
Времени у него оставалось в обрез – ровно столько, чтобы добраться до площадки, где находится вертолет, «группа организованных экскурсантов» уже ушла туда – Суханов видел, как чинно и покорно, словно бы чем-то напуганные, стайкой, чуть ли не держась за руки, двигались они…
«Все, кончен бал, погашены свечи, дворецкий получил отставку, слуги – расчет подчистую. Деньги выданы на руки, и назад возврата нет. Как скуден и узок мир, как мало в нем воздуха и свободного пространства – совсем нечем дышать».
Ноги – вялые, непослушные, того времени, что оставалось до отлета Ми-4 на атомоход, ему уже не хватало. Чтобы добраться, он должен был бежать. А бежать Суханов не мог.
Иногда бывает – даже из-за стола человек встает другим; садился он одним, встал другим. Качество, свойственное людям, которые очень молоды либо, наоборот, очень стары. Но факт, что это оказалось заложено и в таком середняке, как Суханов, раздвигает возрастные рамки. Впрочем, не налицо ли раннее старение?
Есть незаметные процессы: человек еще держится молодцом, у него нет ни седины в голове, ни морщин в подглазьях, походка продолжает оставаться уверенной, пружинистой, а изменения уже произошли, он перешагнул через высшую свою ступеньку и начал двигаться вниз. Внешность – это инерционное, пройдет немного времени, изменится и внешность.
Случаются минуты, когда человек издевается над собой. Принижает себя в собственных глазах, и чем дальше к старости, тем чаще происходит переоценка ценностей, человек нервничает, тратит свои силы ни на что, пытается разобраться в себе самом, а разбираться-то совсем не надо. Происходит обычная вещь, через которую прошел не один Суханов – сотни тысяч таких, как он, мужиков-брошенок, в душе гордящихся тем, что они выдержали испытание одиночеством, им сам черт не страшен, когда они одни, а с бабой сплошные хлопоты, неприятностей не оберешься, – и боящихся этого одиночества. Ибо они прекрасно понимают – истина ясна для них, как Божий день: если они останутся одни, то очень быстро споткнутся и сойдут с круга.
Некоторые пытаются бравировать, приводят высказывания великих: баба, мол, – это, как заявил один классик, – помеха великая.
Шел, дескать, человек – вольно шел, размашисто, быстро, а ему взяли и привязали к ноге бабу. Вот и иди после этого размашисто, быстро и вольно.
Он медленно, нетвердо ступая по снегу и морщась от резкого визга под подошвами, двинулся к серым живым горбам снега, за которыми вдали, – а впрочем, это было уже далеко, – прятался вертолет. Ничего страшного в том, что он опоздает, нет, – подождут, в конце концов. Десять минут – время ничтожное, ничего оно не решает. Десять минут туда, десять минут сюда. Десять минут тудема, десять минут сюдема, тудема-сюдема, тудема-сюдема… Что-то чуждое, вольное, пренебрежительное к языку и обстоятельствам скрыто в цыганском выражении «тудема-сюдема». Вспомнилось другое цыганское выражение, услышанное однажды на судне: «Денег нет, а водку пьет»…
– Денег нет, а водку пьем, – Суханов усмехнулся, морщины обметали его рот, стянули подглазья. Почему же так тоскливо и больно бывает, когда нам отказывают? А когда отказываем мы? Совершенно другое ощущение – в душе появляется некое недоброе удовлетворение, успокоенность, охота ни о чем не думать, ничего не делать – лишь развалиться на койке и разглядывать потолок с одной мыслью: а я еще сам-с-усам, на кривой телеге ко мне не подъедешь. И не знает человече, что сказав «нет», он обокрал самого себя, совершил нечто такое, чего не должен был совершать, вытащил живую розу из петлицы и бросил в снег.
Ноги по-прежнему были вялыми. Он попытался думать о чем-нибудь ином, вспомнить смешной случай из своей жизни, что-нибудь теплое, веселое, добавившее бы бодрости, но в голове было пусто. Суханов проиграл игру, которую вел. Не надо было ему заниматься тем, в чем он еще не поднаторел.
Интересно, как все-таки выглядит человек, которому он проиграл? Явно пригож собою, умен, высок, с наглыми веселыми глазами и чистыми, крупными, будто с рекламной фотографии, зубами.
Кулаки, засунутые в карманы, наполнились тяжестью, зачесались, костяшки пальцев засвербило так, что сделалось невмоготу, Суханов крепко сжал челюсти, удерживая в себе стон, но не удержал и тогда резко выдернул из кармана руку и коротко, вкладывая в удар всю силу и всю злость, ударил по отверделой боковине сугроба, мимо которого проходил. Проломил фанерную корку, до крови стесал руку – самые сгибы пальцев, костяшки, что больше всего чесались, снова застонал. Выдернул руку из сугроба, обсосал снег губами. Боль, холод снега, кровь немного отрезвили его. Сделалось легче.
Надо, пожалуй, попроситься в отпуск. Укатить на юг,