забыть обо всем и вся, пожариться, подымиться на солнце, поплавать в ласковой голубой воде, половить рыбу с береговых камней либо с лодки – черноморская рыба дурная, не то что северная, на голый крючок идет охотно, только помани, а северную надо красной икрой завлекать, яркими цацками, ей червячка запашистого, редкого, привезенного с Большой земли, подавай. Послушать острый стрекочущий звон цикад и начитаться вволю книг. Последние новинки, которые до судна почти не доходят – растворяются по дороге, оседают в портофлоте, в управлении, а если их и передают с оказией, то в капитанской каюте либо на столе «гроссдеда». Шашлыков поесть. Шашлыки – такая же принадлежность юга, как и солнце, на юге изобретены, югом потребляются. Крепкого чая с травами попить. Он усмехнулся: травы-то по большому блату на рынке из-под полы продают разные бабули с усатыми усохшими личиками, вместо мяты могут запросто подсунуть крапиву, вместо чабреца – лебеду, за такими бабулями надо в четыре глаза смотреть. А потом негоже увлекаться травами, сам разных доверчивых дамочек критиковал.
Он пробовал услышать свое сердце, стук его торопливый, заставляющий тревожиться: а вдруг этот стук сейчас оборвется? – но не услышал, сердца у него словно бы не было. Надо отвлечься, вспомнить хотя бы две-три фразы из своей записной книжки, потешить себя, забыться, ан нет – в голове пусто, как в горшке, из которого выскребли все содержимое, голое дно, стенки тоже голые, ничего не задержалось: была сладкая жирная каша и нет ее.
Облизав языком ободранные костяшки, Суханов снова обозлился, обнажил зубы в неестественной чужой улыбке и, коротко размахнувшись, во второй раз сунул кулак в обледенелый бок сугроба, охнул от рези, пробившей руку до плеча. Так ему и надо! Столько лет прожил на свете и все шел по ложному следу, не разобрался в простейшей топанине, оставленной чужими подошвами, из обычной пошлости попытался сплести красивую сказку, а оказывается, такого не бывает – для сказок нужен совсем иной материал.
Вдруг сзади он услышал далекий, зажатый морозом и расстоянием крик:
– Сухано-о-ов!
И в ту же секунду почувствовал, как в грудь снизу толкнулось что-то тугое, вызвало оторопь, разбудило его – он ощутил, как заработало-забилось сердце. Ему показалось, что где-то недалеко горит костер, пахнет чем-то вкусным, хорошо приготовленным, мясом и приправами – вот он, юг, о котором он мечтал три минуты назад, разогретая земля, палая листва и тихая, сведенная почти на нуль затухающая музыка. Суханов круто повернулся и, отзываясь на крик, понесся назад. До него донеслось вновь:
– Сухано-о-ов! – Он не мог понять, откуда идет крик – в снеговых отвалах, в этих высоченных серых горах никого не было.
И тропка, по которой он сейчас бежал, была пуста. Но крик-то все-таки был, не из-под земли же он вытиснут, не духом-призраком он рожден, а живым человеком.
Он бежал на крик, сугробы дергались, подпрыгивали, заваливались то в одну сторону, то в другую, казалось, что они сейчас совсем сомкнутся, сползут к горизонту, обнажат промерзлую земляную плоть, но зима для своих дел выбирала материал прочный, одним только желанием его не возьмешь, – Суханов на бегу всматривался в отвалы, надеясь, что там мелькнет знакомая фигурка, проступит силуэт, но нет, пространство было пустынно, никто в отвалах не скрывался.
– Ольга! – выкрикнул Суханов, взбивая криком оранжевое сеево перед глазами, – только что было чисто, ни пятен, ни брызг, и вдруг целая россыпь горящей крупки, дробленого угля, выбитого ударом из костра.
Пахнет паленым, еще чем-то очень домашним, земляным, лежалым, вкусным.
– Ольга! – снова выкрикнул он. Ему надо было сориентироваться, и когда она отзовется, то он пойдет напролом, прямо через сугробы, сокращая расстояние, но Ольга не отзывалась, будто ее и не было. Но крик-то был, бы-ыл, Суханов его ясно слышал!
Остановился, провел по лицу ладонью, стирая пот. К бровям и ресницам пристал иней. Стер и иней.
Значит, все пустое, все мираж, из квитанции об уплате за газ и электричество не сочинишь блоковских строк, тонущего соломинка не спасет, увы. Спасет только резиновый круг, рука друга, либо веревка, брошенная с берега.
Стоячий морозный воздух шевельнулся, его рассекло какое-то незнакомое движение, сполз в сторону – нет, все-таки квитанцию можно превратить в стихи, – словно бы растворился некий неведомый кристалл, таблетка редкого снадобья, что-то мелькнуло – мелькнуло и исчезло, но исчезло ненадолго – Суханов все же разглядел тоненькую аккуратную фигурку, в глотку попал мороз, что-то сдавило горло, и он закашлялся. Из глаз потекли слезы.
Выбил из себя кашель, извозюканной кровью рукой отер лицо и побежал навстречу тоненькой темной фигурке, так таинственно и непонятно возникшей среди снега, боясь ее упустить, цепляясь за нее глазами.
– Сухано-о-ов! – снова послышался крик Ольги.
Он хотел отозваться, но не смог, не было сил, голоса тоже не было. Черт знает что творилось с ним. Взгляд его был виноватым, словно он совершил проступок и ожидал наказания. Впрочем, наказание было не за горами: он опаздывал на вертолет. Посвященные знают, что такое держать дорогую машину на приколе, не пускать ее в небо. Вертолет приносит деньги только когда находится в воздухе – час полета стоит рублей четыреста, не меньше, а на Севере, с надбавками и разными здешними коэффициентами, бери все шестьсот, такую цифру Суханов слышал от «гроссдеда» – лысого, вечно погруженного в себя, рано состарившегося хрипуна, когда же вертолет на земле – это сплошной прогар. Минусуй рубли, десятки, сотни. Откуда же кричит Ольга? Он снова перестал ее видеть; воздух шевельнулся, стронулся с места и вновь скрыл в туманной своей мороси тоненькую ладную фигурку.
Надежда, которая только что забрезжила, пропала, и от осознания этого Суханову сделалось обидно – будто кто-то неведомый мешал ему, какая-то нечистая сила играла с ним нехорошую игру.
Он сбился с бега, перешел на шаг, стараясь выровнять надсеченное, чужое дыхание – будто и не он сипел, надрывался, перхал усталыми легкими – не он, а чужой, – не выровнял, снова припустил трусцой. На минуту представив себе, как жалко и нелепо он сейчас выглядит. Ошибался Суханов – выглядел он вполне сносно, извечное его стремление выглядеть модным, «на уровне», ладным помогало и тут держаться прямо, не горбиться, не петлять по-заячьи, словно он выносил себя из-под выстрела, вот только легкие сипели, да в глотке, прихваченной морозом, булькало, ворочалось дыхание, мешало бежать. Голос вымерз, вместо него возникло что-то шепелявое, незнакомое, вызывающее кривую улыбку и жалость.
– Ольга! – просипел он моляще, сипенье, как ни странно, подстегнуло его и вроде бы даже бодрости прибавило, так иногда подстегивает жалость к самому себе, он убыстрил бег. Усмехнулся невесело: да какой там бег! Дедовское карябанье, перемещение с костыля на костыль, недоразумение,