а не бег.
Куда пропала Ольга? Уж не таятся ли в этих сугробах глубокие скрытые колодцы, какие-нибудь норы, оставленные геологами? Те горазды рыть землю – хлебом не корми, дай только какую-нибудь нору вырыть, взять планету за грудки, поковыряться у нее во внутренностях. Геологи в этом отношении похожи на вскрывателей трупов. Только земля – не труп, когда-нибудь ей это надоест. Суханов задел плечом за ноздреватый твердый выступ – по весне все сугробы становятся твердыми, солнце оближет их, вымокрит, будто сука, обрабатывающая слепого щенка языком, снежный сор, что нападает потом, действительно сором становится, – наст бывает крепок, как фанера.
– Ольга-а-а! – снова просипел Суханов, споткнулся, чуть не упал, но вовремя ухватился за кусок троса, вылезающего из сугроба – видать, в снегу зимовала какая-то техника, выровнялся и в ту же секунду столкнулся с Ольгой.
Замер неподвижно, растянул губы в неуверенной улыбке. Он даже не подозревал, что может быть таким неуверенным, робким, словно куренок. Оказывается, может, может быть застенчивым, оглядывающимся на каждый шорох… Особенно, если шорох этот исходит от женщины, которую любит. Он стоял перед Ольгой, будто пробитый током, не мог сдвинуться с места, дышал загнанно.
– Это ты, Суханов? – неверяще спросила Ольга. Глупый вопрос. Она, похоже, находилась в том же состоянии, что и Суханов. – А я кричу, кричу и не могу понять, ты это или не ты?
– Я, Ольга, – он отвернул голову в сторону, подставил лицо ветру – надо было остудить самого себя, вот ведь как.
– Простудишься, Суханов, – сказала Ольга.
Голос заботливый. Совсем не тот, что был в кафе, когда прощались. Суханов захватил ртом побольше воздуха, он почувствовал, что сейчас утонет, захлебнется в жалости к Ольге и к самому себе, в нежности, зашевелил немо губами.
– Ты хочешь что-то сказать, Суханов? – Ольга наклонила голову, кося глазами туда же, куда смотрел Суханов, ей интересно было узнать, что же он там выглядел.
– Я рад тебя видеть, Ольга, – произнес он дежурную фразу. Ничего толкового, путного, глубокого, только эта фраза. Он должен был произнести совсем иные слова, не эти, но все слова куда-то подевались, от былого не осталось даже тени. Слова, слова, слова, единственно нужные, точные, где вы? Чем разворошить огромную россыпь, где слова навалены в беспорядке, кучей, плющат, мнут друг друга? Впрочем, что слова! Не слова важны, другое – свет, что возник в воздухе, брызгами рассыпался в пространстве, озарил все вокруг розовиной, даже недобрые темные отвалы и те посветлели, снег помягчел, раздвинулся, воздух утратил прежнюю жесткость.
Он заморгал благодарно и, чувствуя, что сейчас растечется, размякнет, шагнул вперед, обнял Ольгу.
– И я тебя рада видеть, Суханов, – сказала Ольга.
Он сунулся лицом, носом куда-то за воротник, в тепло, ощутил запах ее волос, втянул в себя – Ольга употребляла только дорогие духи, с неприметным нежным, но очень стойким ароматом, ее духи всегда нравились Суханову.
– Ты давно здесь? – тихо, наконец-то совладав с дыханием, спросил он, снова втянул в себя запах – ее запах, ощутил, как неровно забилось сердце.
– Шесть дней, Суханов. Я жду тебя уже шесть дней…
– Ты получила мое письмо? – спросил он, хотя можно было не спрашивать, но Суханова интересовал сейчас не сам ответ, не содержание, ответ он знал, а интонация, окраска слов. Впрочем, он ведал все и про интонацию, знал, какой она будет, – все замкнулось, одна створка кольца сошлась с другой, но ему было нужно лишнее подтверждение – он не верил в происходящее, не мог свыкнуться с мыслью, что все закончилось. Для этого нужно было время.
Ольга, умная женщина, понимала Суханова. Она сама находилась в таком же состоянии.
– А как ты думаешь?
– Спасибо, что ты приехала, Ольга, – Суханов прижался губами к ее уху, ощутил тепло – ее тепло, сморгнул ресницами что-то мутное, мешавшее ему, – мне без тебя было плохо.
– Я знаю, Суханов, – сказала Ольга, – и мне без тебя было плохо. Даже не думала, что так может быть плохо.
– Видать, мы все-таки созданы друг для друга, Ольга, – произнес Суханов неуклюжую громкую фразу. Ольга никогда бы не поверила этой фразе, рассмеялась бы, да и сам Суханов посмеялся бы, но только не сейчас, в другой раз – а сейчас Ольга приняла ее как должное. Но слова все-таки не были холодными, выспренными, несмотря на торжественность и внешнюю дутость, официальную заезженность их что ли, даже более: и он и она в эту минуту понимали, что только такие слова и нужны. Эти и никакие другие.
– Видимо, Суханов, это так, – сказала Ольга.
– Я люблю тебя, Ольга!
– И я тебя, Суханов.
– Скажи, Ольга, когда мы виделись в последний раз, у тебя был кто-нибудь, а? – Суханов зачастил, глотая слова, плюща их зубами. – Только не раздумывай над ответом, говори все сразу, как есть. Меня не надо жалеть, я приму любой ответ. А, Ольга?
Ольга не раздумывала, ответила тотчас же, в ту же секунду.
– Был, Суханов!
Она подумала, что Суханов сейчас дернется, будто подбитый дробью, произнесет что-нибудь резкое, но Суханов молчал.
– Когда мы с тобой расставались, Суханов, – продолжила она, поняв, что молчать нельзя, – я себе места не находила. Даже хотела собрать манатки и уехать из Мурманска.
– Ну вот еще, – пробормотал Суханов неожиданно ворчливо. – Зачем?
– Но тут твое письмо пришло, и все встало на свои места.
– Все встало на свои места, – эхом повторил он ее фразу, оглянулся назад, где в заиндевелом сером пространстве, среди сугробов и тугих снежных хвостов поднялся ветер, сгреб все с земли, заметался по горбам, перепрыгивая с одной макушки на другую, съезжая, будто на лыжах, ловко и беззвучно, а съехав, начинал гоготать победно. Спросил: – Ты замерзла?
– Нет, – тихо отозвалась Ольга, ее дыхание облачком окутало его лицо. Облачко было холодным.
– Замерзла, – вздохнул Суханов, чувствуя, как его отпускает – сказалось напряжение последних дней, проходит боль, внутренняя смятость, он обретает самого себя, прежнего, уверенного в себе человека, – заме-е-ерзла…
– Нет.
– Упрямая, – с нежностью пробормотал Суханов, на губах его возникла далекая улыбка – то ли он вспомнил что-то, то ли увидел некий ободряющий знак, то ли обрадовался тому, что надорванное квелое сипенье, раздававшееся при вздохах-выдохах у него в груди, прошло, легкие работают ровно, без стеснения, то ли решил раз и навсегда, что несмотря на Ольгино упрямство, он уже никогда не выпустит ее из рук.
– Упрямая, – согласилась она.
– Пришла все-таки, – по-прежнему нежно пробормотал он, думая о чем-то своем, о заботах, которые теперь надо будет умножить на два – их-то отныне двое! Впрочем, он неприхотлив, ему все сойдет, и каша сухая, постная, не заправленная маслом, и студень из хрящей и мослов, он – это ползаботы, а вот Ольга – это полторы, две, две с половиной заботы. Вон во сколько раз его жизнь будет беспокойнее.
– Пришла, – подтвердила Ольга.
Уж