него в глазах, уголки рта поползли вверх.
– Сейчас я как раз думал о своей жене.
– Ради нее вы пошли бы на… ну, в общем, сломали бы хребет горе, если б это потребовалось?
– Горы не ломают, горы перелопачивают.
– Извините.
– Сломал бы хребет, Бога бы за бороду ухватил… А что?
– Если бы другой попытался сделать то же самое – как бы вы отнеслись к нему?
– Отрицательно.
– Жаль.
– Вы о себе говорите?
– Не знаю. – Лицо Донцова вновь сделалось далеким, отсутствующим, чужим. Что-то глодало, допекало Донцова, и видит Бог – не эта стычка с коллективом, иное. Возможно, Донцов переживал трагедию. В минуту горестей людей объединяет несчастье, они безошибочно находят друг друга в самой многолюдной толпе, понимая, что вдвоем устоять против беды бывает легче. – И что же вы хотите, Александр Александрович? – спросил Донцов.
– Мне нужен вертолет.
– Что-о? – Тихость истаяла из донцовского голоса, ее будто бы выдуло ветром, как пыль со стола, глаза сделались жесткими, колючими, замерцала в них бронзовая пороша.
– Мне нужен вертолет, – твердым голосом проговорил Суханов, вытянул голову – что-то защемило в шейных позвонках, холодная струйка пота поползла между лопатками, устремляясь вниз, к поясу – ох и противное это ощущение, когда по спине проползает крапивно-острекающая стылая струйка, – вытянулся сам. Он сейчас усвоил одну истину… Впрочем, что истина, когда она одна? И вообще, одна она или две их, три или четыре, важен не счет – важно содержание. Если Донцов не даст ему вертолета, он уволится с атомохода. Будет ходить на танкере, на сухогрузе, на «фантомасе», «морковке» или что там еще из «овощей» есть – «редиске», «турнепсе», «бульбе», «помидоре», на чумазом портовом буксире, где капитан похож на кочегара, на чем угодно, но только не на атомном ледоколе, не у Донцова.
– Та-ак, – медленно протянул Донцов. – Для каких же целей? – Голос его вновь сделался тихим. Добавил бесцветно: – Извольте узнать…
– На Диксоне меня ждет любимая женщина, – напрямую рубанул Суханов. Он в эту минуту искренне верил, что его на Диксоне действительно ждет Ольга. Внутри шевельнулось что-то протестующее, невольно сделалось холодно, тревожно, но он успокоил себя: так оно и есть – ждет!
– Я только что отказал целой группе моряков…
– Видел, и тем не менее прошу понять меня: если я не встречусь сейчас с ней, то никогда уже не встречусь. Пройдем мимо друг друга и не узнаем.
– Ох, какие высокие слова! Так уж и не узнаете, – пробурчал Донцов.
– Так и не узнаем.
– Моряки, моряки, уязвимые души, – Донцов вздохнул, оперся о стол и поднялся – общепринятое движение, без слов понятно, что разговор окончен. Что-то в нем заело, в Донцове, брови свелись в одну линию, на лбу нарисовалась резкая вертикальная складка.
– Если не дадите вертолет…
– Не дам! – Донцов ударил ладонью по столу. Будто из ружья пальнул. Суханов от резкого звука дернулся.
– Если не дадите вертолет, я вынужден буду уволиться с атомохода, – твердо проговорил он.
– Что-о-о? – Голос у Донцова сорвался, вместо голоса какое-то невнятное сипение, будто в груди у него надсеклись прихваченные тяжелой арктической студью легкие или лопнула жила. – Что ты сказал?
– Не «ты», а «вы», пожалуйста. Если вы не дадите вертолет, я уйду с вашего судна.
Линия бровей зашевелилась, задергалась, кожа лица высветлилась изнутри, сделалась прозрачной, сквозь нее просочился пот – наверное, лет десять с Донцовым никто так не разговаривал. Хотя придраться не к чему – грубых слов Суханов не произносил, ни одного, только вежливые, корректные, сухие, но именно эта вежливость и злила Донцова. Впрочем, что слова! Слова – ерунда, главное – тон. Тон тоже был вежливым, сухим. Да разве он, Донцов, чужой для тех, кто работает на атомоходе, разве он не отец крестный, Богом и министром морского флота назначенный, утвержденный для всех этих людей, для кандеев и старпомов, «дедов» и «внучат», дневальных и слесарей из ремонтного цеха? Снова грохнул ладонью по столу:
– Не-ет! – Лицо Донцова перекосилось, он подул на осушенные пальцы и снова скривился. Смежил густые, почти девичьи ресницы. Приподнялся над самим собою, над бренной землей и мирскими заботами, расправил крылья и устремился в горние выси, все оставшееся внизу – отныне мелкое. Косина с лица исчезла, выражение сделалось надменным и каким-то холодным.
«Небось, в молодости отбою от баб не было», – неприязненно подумал Суханов. Ему хотелось вскричать, пройтись по нежным человеческим струнам: ведь слаб человек, уязвим, корыстен, ко многому не приспособлен, в беге и жизненной цепкости ему не сравниться со зверем, и не должен один человек искусственно возвышаться, приподниматься над другим, такое возвышение унизительно, никакие самые высокие должности не должны давать ощущение превосходства, как только человек начинает ощущать это превосходство, у него надо немедленно выбивать табуретку из-под зада и опускать на землю. Хотел Суханов объяснить Донцову, что происходит, в чем дело, но встала перед ним и Донцовым стенка, и Суханов понял: все слова, что он произнесет, разобьются об эту стенку, у Донцова какие-то свои неприятности, он погрузился в них, нужно время, чтобы «мастер» выбрался из этого омута на берег, обсушился, отогрелся.
«Сейчас он меня сосунком, мальчишкой обзовет, несмышленышем, – подумал Суханов недовольно, – все, как и положено по сценарию, – по поводу и без, тысячу раз видено…»
– Мальчишка! – просипел капитан, поправил пальцами кадык, будто от кадыка зависело, пройдет сипота или нет.
«Ну вот, пожалуйста, – Суханов усмехнулся про себя, лицо его нисколько не изменилось, оно продолжало оставаться бесстрастным, сухим, – все по сценарию». Он повернулся и, не произнеся больше ни слова, вышел из капитанской каюты. Направился было к себе, но передумал и зашел к Миронычу. Тот сидел в своей маленькой, заставленной книгами каюте, одинокий, какой-то бесприютный, с усталым лицом, на котором никогда уже не разгладятся складки и наплывы, включив сразу две электрические печки – плоские, ребристые, на печки-то и не похожие, и круглый открытый обогреватель с красной мерцающей кочерыжкой, вставленной в керамический патрон, – Мироныч грелся. У него сейчас мерзли не только порченные в войну ноги – мерзло все: жилы, мышцы, кровь, кости, мозг, Миронычу было больно, и он кряхтел, ежился, поводил плечами, борясь с болью. Когда Суханов вошел, в руке Мироныч держал телефонную трубку. Разговор был однозначным, Мироныч ничего не произносил, только помыкивал:
– М-м… м-м… м-мугу… м-м… м-мугу… – покосился на вошедшего Суханова, ткнул пальцем в кушетку: садись, мол. – М-мугу… м-м-м…
В каюте было жарко; включены были не только печки и обогреватель, отбивающий от себя красный жаркий сноп, а и грелка – маленькая сильная батарея, прилаженная к стене, – воздух был сухим, спекшимся, колким, будто в пустыне. В пустыне Суханов никогда не был, он только мог предположить, что воздух там бывает именно такой. Суханов замешкался, и Мироныч снова ткнул пальцем в кушетку: да садись