никакой Ольги на Диксоне и самого Диксона, вполне возможно, тоже нет. И он, Суханов, хорош – устроил истерику, уподобился сельдяно-тресочьим душам с камбуза.
– Ить, как у тебя все меняется, настроение, словно у ваньки-встаньки: встал – хорошее, накренился – плохое, – Мироныч приподнял лохматушки бровей, под мшистыми кочками тускло замерцала осенняя вода: взгляд Мироныча был грустным, одиноким, что-то он знал такое, чего не знал Суханов. И уж во всяком случае в людях умел разбираться лучше, чем старпом. Это профессия Мироныча – разбираться в людях. – То «спасибом» одариваешь, то иронически усмехаешься, нукаешь, будто я одер какой. В чем дело, Санек? Поделись со мной, стариком, что тебя гложет?
Эх, Мироныч, мудрый и добрый человек. Не станет помполита, каждый остро почувствует нехватку этого неприметного скромного человека, и даже всплакнет про себя, в одиночку, запершись в каюте, потом хватит стопку обжигающего «шила», закусит хлебной коркой, либо просто водой, и этим ограничится, но память целые годы, может быть, даже до конца дней будет держать в себе облик Мироныча. Как объяснить Миронычу, что происходит? Существуют вещи, о которых люди мало кому рассказывают и до коих есть дело только двоим. И надо беречь и лелеять эту тайну, как росток диковинного цветка, проклюнувшегося сквозь грязную снеговую нахлобучку, – росток зеленый, промороженный насквозь, болезненно прозрачный, он, как пить дать, оттает от тепла, повернет хилую головенку к солнцу, хлебнет немного живого света, вытянется и, глядишь, обратится в большую голубую каплю, посреди которой зажелтеет шерстистая мягкая плошка, и аромат от цветка пойдет такой, какого ни у одного самого хваленого-расхваленого заморского растения нет.
Он посмотрел на Мироныча, и тот махнул рукой: а-а, не нужно ничего объяснять, опустился на кушетку, махом скинул с ног туфли, поменял их на свои смешные, схожие с ботами катанки, сунул в обогреватель.
В сухом жарком воздухе каюты – настоящая Африка с ее секущей горячестью, блины на разогретой земле можно печь – еще не истаял запах паленого: Мироныч сжег катанки в прошлый раз, сейчас добавил, от обувки только дым пошел, помполит недовольно повел носом и подтянул ноги к себе.
– А вообще, Санек, ты хороший человек, – сказал он, не поворачивая головы, – будь ты другим человеком, я вряд ли к Донцову пошел – правда-то на его стороне. На его! – Мироныч поднял указательный палец.
– А ты, Мироныч, знаешь, какой ты хороший человек? – пробормотал Суханов благодарно.
– Конечно знаю, – скрипуче отозвался Мироныч. Хмыкнул: – Не хуже тебя. Об одном тебя прошу – никогда не бросайся опрометчивыми заявлениями. Плохо это – возьму, мол, и уйду. Дурно пахнет. Такие вещи еще никого не украшали. Никогда. Лады?
– Лады, – в тон Миронычу отозвался Суханов.
– А теперь, Санек, иди. Мне надо побыть одному. – Мироныч устало закрыл глаза, лицо его побледнело, сделалось чужим, болезненным, и Суханову стало жалко Мироныча, как бывает иногда жаль человека, которому есть дело до всех и вся, но нет дела до самого себя, и тает иной такой добряга на глазах, и когда к нему приходит помощь, то оказывается поздно. Но раньше-то было никак нельзя: помощь просто бы обидела человека, даже более – унизила его.
– Может, подсобить в чем-нибудь надо, а? – тихо спросил Суханов.
Ответ он знал.
– Что я, красная девица, что ли? – пробурчал Мироныч, не открывая глаз. – Иди, Санек, иди. Не тревожься за меня.
Вокруг таких, как Мироныч, всю жизнь собирались люди, объединялись в артели, жили миром, обогревались, питались, обстирывались, блюли себя в чистоте не только физической, атмосфера вокруг них всегда создается особая, боль переносится легче, радость бывает ярче, острее, в тяжелые будни у них находится место и время не только делу, а и развлечению: чтоб окончательно не сдохнуть в работе, не распластаться мертвецом, хоть в шахматишки давайте перекинемся, люди, либо песню споем! К таким, как Мироныч, всегда ходят с исповедями, каются в грехах, в темных проступках и возвращаются в жизнь осветленными, без камня на душе.
К самому Диксону, к берегу, подходить – это целая история, надо сломать огромное ледовое пространство, сжечь уйму горючего, поэтому суда заходят на Диксон нечасто – в основном, когда Диксон сам этого требует – хлеб, допустим, кончился, еда или топливо, – либо по хотению большого морского начальства, мысли и планы которого редко кто способен угадать.
Все дни стояло солнце, слепящее, холодное, далекое, выедало глаза, не оставляло на снегу никаких промежуточных тонов: только режущий желтый цвет и режущий синий, пронзительный, свистящий, а вчера солнце вдруг стремительно уменьшилось, словно бы кто-то втянул его в небесную бездонь – было большим, объемным, ярким, хотя и холодным и чужим, но было одним, а сейчас вдруг в считанные миги, в какой-то стремительный промежуток времени сделалось другим, и не узнать его, и не понять уже, солнце это или не солнце. Какая-то плошка, белесое вымороженное пятно на небе. Впрочем, и этого пятна скоро не стало – все заволокла серая полосатая хмарь. Когда такая хмарь наползает летом – обязательно идут затяжные холодные дожди, а то и снег – секущий, холодный, он валом сыплется с неба.
– Вы знаете, Александр Александрович, наш поход к капитану возымел-таки действие – мы пробили вертолет, – заявил поваренок.
Суханов пришел на вертолетную палубу; сюда же притопал и поваренок. Палуба была огромная, в центре нарисован круг, как на мишени, в которую бьют из лука, в этот круг вертолет целится своими пуговками-ногами, когда заходит на посадку. Сам вертолет, задымленный, остывший, с трескучими гибкими лопастями, вызывал ощущение опаски и недоумения: неужели эта маленькая машина, которая, едва приподнявшись над атомоходом, сразу теряется, тает в небе, способна дойти до Диксона? Этот вопрос Суханов прочел в глазах поваренка. Прочел и другое: что-то смятенное, дрожащее – похоже, крикливый поваренок боялся лететь, вот ведь как.
– А вы летите с нами, Александр Александрович? – поваренок был приставучи цепок, как репейное семя.
На лице Суханова появилась далекая улыбка.
– Я ведь тоже был в том списке.
– Очень хорошо! – обрадовался поваренок, скользнул глазами по серому, захламленному облачным сором небу, из которого, того гляди, полетит пух-перо, и тогда все – полеты будут отменены, потоптался на месте, давя ботинками снег, прилипший к палубе. Снег этот вызвал недовольство Суханова. «Надо боцману сказать, чтоб чаще убирали, – поморщился он, – палубу скоро в нужник обратят». Поваренок сунул в рот палец, обслюнявил его, поднял над головой, определяя, откуда дует ветер.
Направление ветра можно было определить и без обслюнявленного пальца: по ледяному ровному полю за бортом тянулись длинные снеговые хвосты, еще была полосатая колбаска, пришпиленная к металлическому штырю, но у поваренка существовали свои методы определения ветра.
Потыкав пальцем воздух, поваренок обеспокоился, подошел к механику, разбирающему под