же ты в конце концов!
Суханов сел.
Мироныч вытянул ноги в своих обрезанных смешных валенках к рефлектору-обогревателю, поворочал ими. Запахло паленым – Мироныч слишком близко подвел валенки к огню. Поездил из стороны в сторону мягким грушевидным носом, втянул в себя горелый запах, затем неспешно отодвинул ноги.
– М-м, м-мугу, – продолжал он помыкивать, косясь глазами на Суханова, – м-мм, м-мугу…
Повесив трубку, задумчиво отер ладонью темя.
– Мироныч… – начал было Суханов, но помполит остановил его движением руки, зябко поежился.
– Ты чего там натворил? Когда у капитана был, а?
– Ничего не натворил.
– А чего наговорил?
– Тоже ничего.
– Но что-то все-таки произошло? – Голос у Мироныча был ласковым, терпеливым, каким, собственно, терпеливым, ласковым и понятливым был сам Мироныч. А потом у Мироныча работа такая: быть терпеливым, распутывать сложные узлы, разбираться в человеческих тонкостях – Мироныч, выражаясь языком служебных характеристик, «своей должности соответствовал».
Суханов коротко рассказал, зачем он приходил к капитану. Но вот что произошло? – Да, собственно, ничего.
– М-да, кашеед, – пробормотал недовольно Мироныч, снова потер ладонью темя.
Суханов посмотрел на телефон, спросил:
– Донцов звонил?
– Он, – Мироныч аккуратно вытянул ноги из укороченной своей обувки, потянулся за туфлями. Прокряхтел: – Ты пойми его положение, уразумей – он ведь только что этим самым… экскурсантам отказал.
– У них экскурсия, а у меня жизнь, – тихо проговорил Суханов и в тот же миг подумал, что никакая это не жизнь, Ольга не ждет его на Диксоне, детские побасенки все это, сказочки про белого бычка, которые никак не изменят движения жизни. Жизнь – сама по себе, сказочки сами по себе, и напрасно он суетится, грозит уйти с работы… Кому, собственно, грозит? Самому себе.
– От-то-то, – поморщился Мироныч. Раз он поменял обувь и надел туфли, значит, что-то задумал. Разговор какой-нибудь. По душам. Вот только с кем? С капитаном или с ним, с Сухановым? – Заносит тебя, Санек, – прокряхтел Мироныч, – ох, заносит! Зачем затеял свадьбу, на которой по два раза танцуют с невестой. На одной свадьбе два раза с невестой не танцуют, – голос Мироныча сделался ворчливым, непонятно было, к чему он это говорит, невесту зачем-то приплел – на Мироныча ровно бы затмение нашло.
А может, затмение нашло на Суханова? Почему затмение может находить только на других, не на нас? Почему так принято: во всех наших бедах мы виним не себя самих, а чужих людей, дядю с большой дороги?
Потеря, как болезнь, обостряет все в человеке, делает его изожженным, обнаженно чувствующим любое легкое прикосновение, движение воздуха; случайно упавшая капелька воды бьет, как электрический ток. Наверное, именно в такие минуты и изнашивается человек, клонится к земле. Но потом наступает момент – некий никем не очерченный предел, никому не видимый, когда ощущение болезненной остроты пропадает, все приедается – наступает черед хандры, жестокая непереносимая пора, в какую человек и за борт перевалиться может, и пулю себе в висок пустить.
– Ты напрасно на капитана, Санек, обижаешься, – Мироныч, ворча, вправлял вывалившийся шнурок в туфли, – у капитана свое дело, у тебя свое. Капитан прав, и ты прав, но вот как срастить эти две правоты, каким швом соединить – убей меня бог, не знаю. Измотан наш капитан, работа у него такая, и это, Санек, надо понимать. Ты человек, и он человек.
Суханов приподнял плечи: все мы измотаны, все мы нервные, и все мы человеки, но это никому не прощает душевную легкость, отчужденность, люди пришли за помощью – не отступи в сторону с деревянным лицом, помоги им. А впрочем, он не прав, Суханов, он все ведь перекраивает на свой собственный лад, меряет по собственной мерке, – нерешительность неожиданно накатила на него, и Суханов поднял руку, останавливая Мироныча.
Тот, реагируя на сухановский жест, шмыгнул носом.
– Ты меня не окорачивай, Санек, не надо. Воробей вылетел из соломенной лунки. Я свое дело знаю. Ты свое, а я свое. Но и капитана пойми. А насчет угроз – уйду, мол, с парохода, заявление подам, а без меня вы все утопнете – ерунда. Никто не утопнет, и ледокол без тебя будет ходить. Никогда не бросайся этим.
– Насчет «утопнете» – не было.
– Было, – Мироныч повысил голос, – если не это конкретно, то нечто подобное было, слово такое, слово этакое – дело десятое, важна суть, а не набор букв и предложений. В пакет с черешней иногда кладут сливу, вишню и что там еще бывает на огороде – дичок, китайку, крыжовник, но черешня от этого не перестает быть черешней, – Мироныч распрямился, молодцевато потопал туфлями по полу: он сам себе в эту минуту нравился. – Значитца, так, я пойду к капитану, а ты…
– Я тоже пойду.
– А ты посиди, подожди меня. Какое у тебя, Санек, воинское звание?
– Старший лейтенант.
– А я войну майором закончил. Соблюдай субординацию, старлей. Приказы старших по званию не обсуждаются. Выполняются – вот какое правило в армии, выполняются и н-никаких гвоздей. – Мироныч пригладил виски, темя и вышел из каюты.
Работа на судне шлифует, лепит капитанов по своему разумению, больше, чем кого бы то ни было, именно капитанов – один капитан невольно становится подобием другого: и походка у них одинаковая, и манера носить фуражку – чуть набекрень, с приспуском козырька на лоб, и щуриться, и курить – ну все-все одинаковое. Даже росписи у «мастеров» бывают одинаковыми, похожими на пилу, невнятными – можно различить лишь первую букву, а дальше обычная зубчатая строчка. Такую может нарисовать даже неграмотный ребенок, но вот когда капитаны становятся за ручки управления кораблем, то почти не глядя можно определить, какой капитан взялся за дело. Ловки бывают, словно фокусники, с огромным тяжелым судном делают то, что иной водитель на верткой проворной легковушке не сделает.
Суханов опустился в кресло, оглядел каюту Мироныча – слишком скромна, мала, меньше, чем у старпома, хотя должности вроде бы одинаковые, почти все занято книгами. В нем неожиданно возник вопрос: за что же так притесняют Мироныча? Вслед за вопросами что-то жгучее, злое, и Суханов, успокаивая себя, закрыл глаза.
Мироныч вернулся не скоро, по привычке пошаркал подошвами у порога, огладил ладонями голову и проговорил нудным скрипучим голосом:
– Ну вот, Санек, будет те вертолет.
Лицо у Мироныча было жарким, в пятнах, разговор, видать, крутой, из тех, что след и на лице, и на руках оставляет.
– Спасибо, Мироныч, – тихо проговорил Суханов, улыбнулся.
– Одним «спасибо» не отделаешься. – Мироныч вытянул перед собою руки. Пальцы у него подрагивали. – То ли устал я, то ли занемог, – произнес он задумчиво, спрятал руки за спину. – А ты, Санек, все-таки того – упрям, как третьеклассник, влюбившийся в учительницу. Набычился, задвинул себя в угол и не хочешь из этого угла выбираться.
– Ну уж и задвинул, – усмехнулся Суханов, подумал, что напрасно Мироныч ввязался в это дело, нет