Читать интересную книгу «Козни врагов наших сокруши…»: Дневники - Никон Рождественский

Да, сии столпы Церкви велят молиться о всем мире, о мире всего мира, но перечитывайте со вниманием все их литургическия молитвы и вы не найдете и намека в них на то, чтобы они молились об умерших еретиках и отлученных от Церкви грешниках: она молится только о иже в вере скончавшихся. Но допустим на минуту, что они разумеют “всеобъемлюще” весь мир, “никого не исключают”. Такая молитва была бы просто безполезна для еретиков. Надо знать, что молитва, по выражению Хомякова, есть кровь Церкви, а кровь течет и оживотворяет только те части тела, которыя живут в теле, в единении с телом. Сколько крови ни лейте на отсеченный член – он не оживет. Церковь есть живое тело Христа, своей Главы. Им она живет, и только тот имеет жизнь в себе, кто едино со Христом в Церкви чрез таинство животворящаго Тела и животворящей Крови Его. Аще не снесте плоти Сына Человеческаго, ни пиете крове Его, говорит Сам Господь, живота не имате в себе. И когда молится Церковь, с нею молится Сам Христос, яко единый Ходатай Бога и человеков. Молитва Церкви есть Христова молитва. А Он молился токмо о верующих во имя Его (Ин. 17, 20), о неверующих же Его первосвященническая молитва не глаголет. Всему миру принес Он спасение, но не весь мир спасается. Его Божественной любви достало бы даже и для спасения падших духов, как это было открыто одному великому подвижнику, но не все захотят воспользоваться сим спасением, а Христос не стесняет свободы человеческой и бесовской. Везде в Евангелии мы читаем: аще хощеши… Свобода есть лучший дар Божий, есть первейшая черта Божия богоподобия, которую никогда не восхощет Бог отнять у человека. Человек сам может отдать ее Богу в исполнении святой воли Его, Его св. заповедей, или же – врагу Божию диаволу в исполнении его злой воли – грехопадениях, но все это совершается добровольно… без всякаго насилия. Поразительный пример ожесточения во зле представляют нам современные Господу книжники и фарисеи. На их глазах совершаются величайшия чудеса: не говорю уже об исцелениях неизлечимых болезней, но – даже воскрешения мертвых, и что же? Вот встает из гроба четверодневный Лазарь, чудо не подлежит оспариванию, да враги Христа и не спорят, не отрицают его, они признают факт, но слышите, что решают? Убить не только Чудотворца, но и Лазаря, как живаго, непререкаемаго свидетеля силы Божией, обитающей в Чудотворце… Это ли не упорство? Вот и скажите: что же делать с таким упорством Церкви? А именно в таком упорстве и пребывал Толстой. Никто и ничто не могло поколебать его в упорном сопротивлении истине Христовой. Если, как выше я говорил, и можно предполагать, что дрогнула душа его пред смертью, – может быть, под влиянием известнаго сна, – то смотрите, как скоро он снова поддался привычному для него духовному усыплению в своей прелести. Что можно сделать с душою, которая в таком упорстве перешла в вечную жизнь? Надо помнить и то, что не только учение Церкви, но и здравое учение о душе человеческой говорят нам, что после смерти невозможна перемена настроения души. Слово Божие говорит: в чем застану, в том и сужу. И раз дано в сей жизни направление духовной жизнедеятельности, ему не дан толчок в сей же жизни, хотя бы пред самою смертью, в другую сторону, – то это направление уже не может быть изменено, ибо в той жизни нет возможности для проявления своей свободы так, как здесь: там человек живет лишь половиною своего существа – без тела. Как шар, пущенный в безпредельное, безвоздушное, абсолютно пустое пространство, уже не может изменить своего направления: так и жизнь души за пределами гроба. Церковь молится за грешников, умерших в ея недрах, но лишь за тех, которые умерли все же в надежде воскресения и жизни вечной, которую не отрицали, к которой хотя бы своим умом, хотя бы в некоей мере и сердцем – все же стремились. Есть, следовательно, точка приложения для молитв в Церкви, лучше же сказать – для спасающей Божией благодати и в этих душах. И безкровная жертва, приносимая за таковых, даже, по выражению Василия Великаго, и во аде держимых, творит над сими душами чудо благости и всемогущества Божия, находя, так сказать, точку опоры в их вере, в их некоем желании спасения, за молитвы Церкви. А что делать Церкви с душою, которая умерла вне ея спасительнаго организма, вне общения со Христом? Что делать с тем, кто, по словам его друзей, умирал, ясно сознавая происходящее с ним, и не хотел обратиться ко Христу Спасителю и покаяться? Остается предать такую душу суду Божию, как мертвый, отсеченный член отбрасывается прочь.

Остается сказать два слова о том, что и сами несчастные, отлученные от Христа, впавшие в руки врага Его – сатаны, в загробном мире проникаются духом сатанинскаго отчаяния настолько, что уже делаются неспособными для восприятия благодати спасающей. Ведь они пропитаны духом гордыни и не могут от него освободиться: как же приблизится к ним Божия благодать? Ведь она подается только смиренным. Как Церковь, непорочная невеста Христова, дерзнет молиться о тех, которые отпали от нея, лишились общения со Христом, обретаются вне того благодатнаго организма, какой она составляет, коего глава есть Христос, а члены – все верою в Него спасаемые как на небе, так и на земле? Организм любви не может воздействовать на тех, которые пребывают во власти духа ненависти ко Христу и в состоянии отчаяния…

В заключение мне хотелось бы сказать еще нечто о загробных отношениях праведных и грешных, насколько это можно на основании святоотеческих писаний. Боюсь только, что говорить о таком предмете обыкновенным нашим человеческим языком не безопасно: приходится брать слова из нашего земнаго языка, а понятия в них влагать уже неземныя… Чтобы не соблазнить моих читателей, я напомню им, что в слове Божием Богу также приписываются человекообразныя свойства, например, гнев, раскаяние, как бы неведение и подобное. Само собою разумеется, сии места должно объяснять как уподобления, перенося мысль в область небесных, высших понятий.

Около 25-ти лет тому назад, после кончины известнаго нашего патриота писателя И. С. Аксакова, его покойная супруга, А. Ф-вна, поселившись в Сергиевом Посаде близ могилы мужа, нередко посещала мою келью, чтобы побеседовать о предметах духовных. Понятно, что ея мысль часто обращалась к загробной участи ея мужа. Следует сказать, что это была женщина глубоко образованная, любившая философию, искренно преданная православной Церкви. На одно она жаловалась: воспитанная за границей, где ея отец, известный наш поэт Ф. И. Тютчев, провел большую часть своей жизни, она привыкла мыслить по-немецки, причем ея мысль часто подчинялась влиянию немецких мыслителей-философов. Измеряя область духа мерою земнаго мышления и земных отношений, раз покойная детски-наивно сказала мне: “Ведь если мой Ваня окажется в муках вечных, а я удостоюсь Царства Небеснаго, тогда и Царство Небесное будет для меня адом: я готова буду уйти сама в ад, чтоб разделять муки моего любимаго человека!” На это я безмолвно подал ей книгу Иоанна Златоуста и попросил ее прочитать в его беседах то место, где он говорит, что праведники “в будущей жизни, после страшнаго суда Божия, возненавидят грешников божественною ненавистию”, что, следовательно, пояснил я, в их сердцах произойдет некая перемена, почему они и мыслить станут мыслию божественной, и сердцем жить единою жизнию в Боге, по реченному: и будет Бог всяческая во всех…

Понятно, что слово “ненависть” здесь не следует понимать в смысле земном и человеческом. Праведники, очевидно, проникнутся сознанием Божией правды, а вместе и Божия милосердия в отношении к грешникам, и в самом наказании адском увидят не только правду Божию, но и Божие милосердие… Трудно понять это плотскому человеку, но придет время, когда мы перейдем в ту область, где все эти понятия станут для нас ясны, неоспоримы, где мы, аще того будем достойны станем и мыслить согласнее с Божественною мыслию, чем теперь, и смолкнут тогда все наши сомнения и недоумения…

А Церковь, невеста Христова, не является ли причастницей сего премирнаго ведения и небесной логики еще и здесь, на земле? И не должны ли мы, ея чада, уже в силу сего соображения больше доверять ей, чем своему смышлению?

В наше время не приходится ничему удивляться. В глубокой христианской древности – не брось горсть благовонных трав на языческий алтарь – тебе грозила смерть, и потому твердость в вере считалась и именовалась исповедничеством. В наше дряблое время – “не почти” современнаго идола, какого-нибудь безбожника Толстого, “вставанием”, и тебя уже прославляют как борца за идею. Правда, от иудейских газет за это достанется: но ведь это уж вовсе не так страшно: хулы врагов Христовых – наша честь, и однако же нас чтут за это, как за подвиг. Что же это значит? Почему люди добрые видят в этом чуть не подвиг? Понятие ли о подвиге так подешевело, или же на Руси так оскудело число людей, открыто исповедующих свои верования, что приходится приветствовать их издалеча? Та к или иначе, а высокочтимый святитель Варшавский и я – мы почтены с разных сторон приветствиями и в телеграммах, и в письмах, за то, что в заседании Государственного Совета “не почтили вставанием” память Толстого, этого величайшаго богоотступника нашего времени.[10] Из сих приветствий особенно выделилась телеграмма Московскаго Монархическаго Собрания и Русскаго Монархическаго Союза: “соединившись в чрезвычайно многочисленное собрание, вместе со многими православными русскими людьми” они “постановили почтительно и благодарно приветствовать” нас “за прямой, твердый и достойный образ действий при суждении в Государственном Совете о графе Толстом”.