Читать интересную книгу «Козни врагов наших сокруши…»: Дневники - Никон Рождественский

Говорят: “Чем больше грех, тем больше надо молитв, чтобы его замолить, и, значит, надо усугубить молитвы, а не запрещать”. К этому мы добавим то, чего, может быть, не знают сии ревнители спасения нераскаянных грешников: “Нет греха побеждающего Божие милосердие”. Так, все это правда. Но ведь следуя такой логике и принимая безусловно эти положения, можно придти к заключению, что мы должны молиться за всех грешников безразлично: умерли ли они в нераскаянности, или же стали на путь покаяния, были ли в общении с Церковью, или умерли вне ея ограды. Вспомните Иуду-предателя: как велик его грех! Но он ведь кажется, и на путь покаяния стал: прочтите еще раз со вниманием сказание Евангелиста Матфея о том, как этот изменник-ученик, мучимый совестью, бежит к членам синедриона, кается пред ними, бросает им в лицо 30 сребреников и, услышав от них холодное, безсердечное: “Что нам за дело? Смотри сам!” – в отчаянии решается на самоубийство… Разве не звучит в ваших сердцах этот крик терзаемой души: “Согрешил, предав кровь неповинную!” Это ли, казалось бы, не раскаяние? За такого ли не помолиться? Ведь в очах Божиих и сей Искариот, и граф Толстой, – их души одинаково ценны… Простите, я позволю себе сказать больше: из Евангелия не видно, чтобы Иуда загубил своим лжеучением столько душ, сколько увлек в бездну погибели граф Толстой, напротив: Иуда был Апостолом, ходил на проповедь о Христе, во всяком случае не отвлекал от Христа, не издевался над Ним так, как наш граф… И однако же, св. Апостолы после его смерти не молятся за него, спокойно говорят о нем, что сын погибели отпал, чтобы идти в место свое (Деян. 1, 25). Умер – все кончено. Не покаялся – нет даже слова сожаления о нем! Предан суду Божию и отсечен от Церкви, как мертвый член, навсегда!

Знаю, как больно нашим даже верующим интеллигентам, это сопоставление Толстого с родоначальником всех предателей Христа. Но оно вызывается невольно этим особенным усердием сих интеллигентов к молитве за Толстого. Иуда был в обществе Апостолов не больше трех лет, а Толстой был в мире с Церковью до 50 лет; Иуда, как я уже сказал, никого не отвлекал от Христа, а Толстой увлек тысячи на путь погибели; Иуда не позволял себе ругаться открыто над Христом, а только лобзанием предал Его, а Толстой 25 лет своей жизни посвятил издевательству над учением Христа и над Его Божественною Личностью и Пречистою Его Материю; Иуда и суток не выдержал после того, как приняв хлеб из рук Божественнаго Учителя, вышел с Тайной вечери, ибо по хлебе том вниде в онь сатана по слову Евангелиста; а над графом совершилось это осатанение 25 лет тому назад, когда он, как сам говорит в своей исповеди, вдруг, после Божественнаго причащения почувствовал в себе богохульныя мысли и некое отвращение от Церкви… Разве это не то же, что – “по хлебе том вниде в онь сатана”? И вот долготерпение Божие истощилось: приближался час смертный, проснулась, может быть, на минуту грешная совесть, но – увы! – благодать Божия уже отступила от души отступника… Он метнулся в сторону Церкви, но гордость удержала его толкнуться в двери келлии старца, мимо которых он не раз, может быть, прошел, “прогуливаясь” около стен Оптиной пустыни… Нужен был подвиг – победить себя, сломить свою гордыню, войти к старцу, а сатана удержал: “Что тебе у него делать? Да как он тебя встретит? Ты ведь отверженный…” Ведь на эту мысль он ясно намекнул и о. Михаилу. Кто знает тайну души человека, который 30 лет не открывал своей совести никому, кроме себя самого, а себя самого постоянно обманывал? По учению св. отцев, в таких случаях страшно овладевает душею человека ложный стыд; враг преувеличивает строгость предстоящего обличения со стороны старца, а у Толстого могло быть еще и то искушение: “что о тебе скажут, что подумают – там, в твоей семье, среди твоих последователей и почитателей”? И решает он: “Нет, не могу! Поеду к сестре! Может быть, она поможет мне…” И едет. И бросается в объятия той, которая без слов могла понять состояние его мятущейся души, и плачет, горько плачет он… Да, мятущейся души! Вникните в глубокий смысл этих слов его, сказанных сестре: “С какою радостью я жил бы (разумеется – в Оптиной пустыни), исполняя самыя низкия и трудныя дела, но поставил бы условием не принуждать меня ходить в церковь: этого я не могу!” О, если бы никто не стал ему тогда на пути! Если бы эти Чертковы, Сергеенки, если бы его же любимая дочь не оторвали бы его от доброй старицы-сестры! Вот когда нужны были ему молитвы, чтоб отогнать неотступно преследовавшаго его духа гордыни, который не терпит молитвы смиренно кающагося грешника: известно ведь, что князь тьмы не легко расстается с своими жертвами, а теперь в его руках была жертва куда подороже многих тысяч подобных! Известно, что дух тьмы рабски подчиняет себе душу грешника, и только смирение, одно смирение сильно отгнать его, дабы дать доступ Божией благодати в мятущееся сердце. Сестра-старица своим смирением, своею молитвою, своею любовью способна была сделать это чудо. Но враг не дремлет и посылает своих слуг и в числе их, больно сказать, его же собственную дочь, которые, уже одною своею погонею за ним, своим навязчивым присутствием в этом уединении гонят старика из тихой кельи инокини и в сырое, холодное, раннее утро тащут его на поезд: скорее, скорее от тех мест, где может совершиться благодатный переворот в душе гибнущаго писателя. Та к хочет тот, кто овладел сею несчастною душею, – и он уже не противится, не противоречит: он потерял надежду на возможность примирения с Богом, в него снова “входит сатана”, хотя уже в виде отчаяния: “Будь что будет!

На Кавказ – так на Кавказ!” Под влиянием зараженной им же души Черткова в его сознании снова стали бродить помыслы хульные против Христа и Его Церкви; явилось где-то, в глубине грешнаго сердца, сначала – некоторое колебание: “И в самом деле, не прав ли Чертков? Не сделал ли я глупости, бросившись в Оптину?” А затем в душе явилось уже желание – кончить жизнь тем, чем был, не изменять себе до конца… Не этим ли объясняется это удивительное явление: больше недели лежит он где-то на станции жел. дороги; лежит в полном сознании, по крайней мере, не всегда в забытье; не может же быть, чтоб он не понимал, не сознавал, что ведь его местопребывание, конечно, уже известно его семье, которая, несомненно, не утерпела: где-нибудь тут же, около него, но – ни слова о том не срывается с его уст. Ведь мог бы он потребовать, чтобы пригласили к нему если уж не жену (по старости-де едва ли могла сюда ехать), то детей своих… А если бы еще не погасла в нем искра покаяния, то – почему бы не позвать и священника?.. Но на все это ни намека! “Будь что будет! Все кончено – не хочу Церкви, не хочу Христа!” И затворени быша двери… “Хотя и Лев был, как выразился о нем старец о. Варсонофий, но ни разорвать кольца, ни выйти из него уже не мог…” И он весь уходил в созерцание смерти, как он сам ее представлял себе по-буддийски, как переход в нирвану, в конец личнаго бытия, и когда случился первый сердечный припадок, то из его уст вырывается слово: “Вот – оно! Вот и все!”… Напрасны усилия Церкви, напрасны заботы о. Варсонофия, благодать Божия покинула гордаго отступника, и он, отверженный Богом, кончает жизнь… в отчуждении от Церкви, не желающий с нею примириться, смириться, вздохнуть в чувстве покаяния пред Богом. Не восхотел он благословения, и оно удалилось от него. Бог никого насильно не спасает.

Нам говорят: “В храме, на литургии, во время одной из самых возвышенных, страшных минут ея, священник, стоя пред алтарем (автор, кажется, не православный, а католик, ибо православные знают, что алтарем называют у нас отделение храма, а священник стоит пред престолом) и вознося св. Дары, возглашает: “Тебе о Твоих” (опять доказательство, что пишет неправославный, ибо искажает слова “Твоя от Твоих”) и кончает: “за всех и за вся”. Вы только вдумайтесь в слова: за всех и за вся. Никого не исключают. Всех и вся. Весь мир, грешный и многогрешный. Всеобъемлюще! Написали эти слова и преподали, повелели произносить люди призванные, умудренные, посвященные. Да и какие! Отмеченные перстом Божиим святители Василий Великий и Иоанн Златоуст, творцы литургий, столпы Церкви!”

Да, сии столпы Церкви велят молиться о всем мире, о мире всего мира, но перечитывайте со вниманием все их литургическия молитвы и вы не найдете и намека в них на то, чтобы они молились об умерших еретиках и отлученных от Церкви грешниках: она молится только о иже в вере скончавшихся. Но допустим на минуту, что они разумеют “всеобъемлюще” весь мир, “никого не исключают”. Такая молитва была бы просто безполезна для еретиков. Надо знать, что молитва, по выражению Хомякова, есть кровь Церкви, а кровь течет и оживотворяет только те части тела, которыя живут в теле, в единении с телом. Сколько крови ни лейте на отсеченный член – он не оживет. Церковь есть живое тело Христа, своей Главы. Им она живет, и только тот имеет жизнь в себе, кто едино со Христом в Церкви чрез таинство животворящаго Тела и животворящей Крови Его. Аще не снесте плоти Сына Человеческаго, ни пиете крове Его, говорит Сам Господь, живота не имате в себе. И когда молится Церковь, с нею молится Сам Христос, яко единый Ходатай Бога и человеков. Молитва Церкви есть Христова молитва. А Он молился токмо о верующих во имя Его (Ин. 17, 20), о неверующих же Его первосвященническая молитва не глаголет. Всему миру принес Он спасение, но не весь мир спасается. Его Божественной любви достало бы даже и для спасения падших духов, как это было открыто одному великому подвижнику, но не все захотят воспользоваться сим спасением, а Христос не стесняет свободы человеческой и бесовской. Везде в Евангелии мы читаем: аще хощеши… Свобода есть лучший дар Божий, есть первейшая черта Божия богоподобия, которую никогда не восхощет Бог отнять у человека. Человек сам может отдать ее Богу в исполнении святой воли Его, Его св. заповедей, или же – врагу Божию диаволу в исполнении его злой воли – грехопадениях, но все это совершается добровольно… без всякаго насилия. Поразительный пример ожесточения во зле представляют нам современные Господу книжники и фарисеи. На их глазах совершаются величайшия чудеса: не говорю уже об исцелениях неизлечимых болезней, но – даже воскрешения мертвых, и что же? Вот встает из гроба четверодневный Лазарь, чудо не подлежит оспариванию, да враги Христа и не спорят, не отрицают его, они признают факт, но слышите, что решают? Убить не только Чудотворца, но и Лазаря, как живаго, непререкаемаго свидетеля силы Божией, обитающей в Чудотворце… Это ли не упорство? Вот и скажите: что же делать с таким упорством Церкви? А именно в таком упорстве и пребывал Толстой. Никто и ничто не могло поколебать его в упорном сопротивлении истине Христовой. Если, как выше я говорил, и можно предполагать, что дрогнула душа его пред смертью, – может быть, под влиянием известнаго сна, – то смотрите, как скоро он снова поддался привычному для него духовному усыплению в своей прелести. Что можно сделать с душою, которая в таком упорстве перешла в вечную жизнь? Надо помнить и то, что не только учение Церкви, но и здравое учение о душе человеческой говорят нам, что после смерти невозможна перемена настроения души. Слово Божие говорит: в чем застану, в том и сужу. И раз дано в сей жизни направление духовной жизнедеятельности, ему не дан толчок в сей же жизни, хотя бы пред самою смертью, в другую сторону, – то это направление уже не может быть изменено, ибо в той жизни нет возможности для проявления своей свободы так, как здесь: там человек живет лишь половиною своего существа – без тела. Как шар, пущенный в безпредельное, безвоздушное, абсолютно пустое пространство, уже не может изменить своего направления: так и жизнь души за пределами гроба. Церковь молится за грешников, умерших в ея недрах, но лишь за тех, которые умерли все же в надежде воскресения и жизни вечной, которую не отрицали, к которой хотя бы своим умом, хотя бы в некоей мере и сердцем – все же стремились. Есть, следовательно, точка приложения для молитв в Церкви, лучше же сказать – для спасающей Божией благодати и в этих душах. И безкровная жертва, приносимая за таковых, даже, по выражению Василия Великаго, и во аде держимых, творит над сими душами чудо благости и всемогущества Божия, находя, так сказать, точку опоры в их вере, в их некоем желании спасения, за молитвы Церкви. А что делать Церкви с душою, которая умерла вне ея спасительнаго организма, вне общения со Христом? Что делать с тем, кто, по словам его друзей, умирал, ясно сознавая происходящее с ним, и не хотел обратиться ко Христу Спасителю и покаяться? Остается предать такую душу суду Божию, как мертвый, отсеченный член отбрасывается прочь.