Читать интересную книгу "Упражнение на доверие - Сьюзен Чой"

должно быть, два-три года, лежит под гладильной доской, смотрит на наморщенную резинку, которая держит на месте гладкую серебристую ткань. А Кевин, значит, еще младенец – брыкается в манеже или дремлет в колыбели. Отец еще живет с ними, мать гладит его рубашки. Брызгает на них из баллончика, как брызгает на сковородку перед готовкой ужина, но Карен больше хочется есть от запаха горячего крахмала на утюге, чем от запаха еды. Утюг опускается на сырой крахмал и как будто его ест – со скворчанием и благодарным шипением. А мать, витающая в облаках во время работы по дому, будто не бывает ничего романтичнее, – это та мать, которую Карен хочет, всегда будет пытаться найти. В костюмерной КАПА, когда Карен снова встретилась с горячим крахмалом, его шипение и запах помогали примириться с тем, что она занимается костюмами, что она одевает для сцены других. Горячий крахмал ее успокаивал. Напоминал о древней безопасности затерянного детства. И связывал ее с Сарой воедино, в гармонию – за глажкой костюмов. Теперь те дни в костюмерной, когда-то навевавшие на Карен ностальгию по раннему детству, уже и сами по себе древнее детское воспоминание. Ностальгия – это «сентиментальная тоска по прошлому или любовь к нему». Произошло от греческого nostos – «вернуться домой» и греческого algos – «боль».

Через столько лет после первого приезда Мартин вернулся. В аэропорту его забрал Дэвид, в чьей ужасной квартире он и будет ночевать. Карен знала, что таков уклад Элитного Братства Искусств, но все равно задумалась, насколько Мартину понравится диван Дэвида после гостевой спальни мистера Кингсли. Карен, незаменимо полезная, оплатила уборку, чтобы заранее дезинфицировать квартиру, заслужив, как обычно, смиренную благодарность Дэвида. Еще Карен забронировала Мартину рейс, подала заявку на грант для артиста из другой страны, написала черновик пресс-релиза и обновила сайт театра. Она нигде не афишировала того, что за гостем следует скандал. Ни с кем в труппе Дэвида скандал не обсуждался. И насколько она видела, никто, кроме Дэвида, мистера Кингсли и ее, не знал. Обвинения Мартина не докатились до этого американского города, где он побывал однажды, больше десяти лет назад. Но это и необязательно, подумала Карен (и здесь автор не пожалеет красного словца) безмятежно. Да, готовясь к приезду, она думала о Мартине совершенно безмятежно. «Безмятежно» значит «спокойно, умиротворенно» и часто относится к морю. Мартин пересек море, но, в каком оно было состоянии, нам не узнать. Встретившись с Дэвидом в аэропорту, он мог поразиться его внешним изменениям. Дэвида в тридцать было легко спутать с пятидесятилетним мужчиной. Лысый, лоб, щеки и плечи одрябли, словно подвергались усиленной гравитации, не успевал брить щетину, в целом потолстел и отличался бледностью пьющего курильщика, который бывает на улице, только когда выходит из машины или садится обратно. При виде Дэвида Мартин мог бы подумать, что прошлое еще прошлее, чем он думал. Подумает ли он так же при виде Карен? Узнает ли Карен?

Пьесу ставили на бывшем складе, где теперь в передней части открылся бар, а в задней – «пространство для выступлений», обозначенное тускло освещенными трибунами и свисающими на цепях с далекого потолка трубами, куда прицепили разнообразные бэушные прожекторы с изношенной проводкой и морщинистым цветокорректирующим гелем. Черные, поеденные молью завесы, снятые из какого-то древнего вымершего театра, превратили огромный пыльный склад в натуральный лабиринт из пространств, которые явно где-то соединялись, но где – непонятно. Люди вечно терялись в поисках туалета или дороги на улицу. И настолько путались в черных завесах, с виду обозначающих выход или вход, а на самом деле нет, что иногда после криков о помощи их приходилось спасать. Барная стойка представляла собой фанерную подкову почти без посадочных мест. Барных стульев почему-то было всего ничего, а какие и были – обязательно шли в комплекте с приросшим к ним неразговорчивым и сутулым алкоголиком. Еще на бетонном полу повсюду были расставлены мягкие кресла и диваны, явно спасенные с помоек. В вечер первой читки – вечер первого полного дня Мартина в городе – Карен приехала пораньше и попросила поставить мебель в круг, нашла пепельницы, даже добилась у барменши кувшина воды и стаканов. Ну ладно, она нервничала. Больше никакой безмятежности. Но это все-таки ожидаемая и управляемая нервозность. Ее источник понятен, срок недолог. Когда жизнь вновь нас сталкивает с кем-то из прошлого, мы никогда не знаем, как близко сойдутся наши истории. В противоположность их первой встрече, когда Карен чувствовала себя ужасно взрослой, но на самом деле была ужасно юной, теперь она достаточно повзрослела, чтобы знать: у Мартина может вообще не быть никакой версии. У этого человека, который не просто ее тронул, но искалечил, может вообще не быть ощущения какого-то контакта. Он может ее и не узнать. А если узнает, может не вспомнить те же подробности. А если вспомнит, может вспомнить их иначе. Но Карен почти ничего не требовалось, чтобы измерить эту нестыковку и внести свои правки.

Сперва пришли остальные четыре актера и неловко болтали с Карен. Все были младше двадцати пяти и нервничали в ее присутствии – они не понимали ее положения в актерской иерархии. Карен это не волновало. Болтала с ними словно во сне. Ее, как и эту историю, и этот спектакль, они затрагивали только по касательной. Они и вторглись-то в этот абзац только потому, что запаздывал Дэвид. Дэвид просил их прийти к семи тридцати, а они с Мартином, сказал он Карен, приедут в семь, потому что Дэвиду не терпелось без помех понаблюдать за их воссоединением. Но Дэвид опоздал, сам того не заметив, как всегда. Он вошел в обширное черное пыльное пространство со своей обычной напускной лихостью, всегда говорившей – даже в темени сумерек, – что он осознает свою роль импресарио, свое острое удовольствие и нервозность от того, что он что-то творит – в данном случае воссоединение Мартина и Карен. Получиться может как неловкость, так и восторг, но это в любом случае сотворит он, и вставит в спектакль, и сотворит еще больше всего. Типично самовлюбленная и не такая уж ошибочная точка зрения Дэвида заключалась в том, что все вертится вокруг него. Карен это устраивало. Это ее скрывало из виду.

– Хей-хей-хей, вы посмотрите, кто вернулся в Ю-Эс-Эй, – сказал Дэвид, пока за ним, преувеличенно пожимая плечами, шел Мартин – удивительно маленький, с руками в карманах, с треугольной усмешкой, из уголка которой свисала сигарета. Дэвид увидел актеров. – А вы тут какого хрена делаете?

– Ты им сказал – в полвосьмого. А сейчас без четверти восемь, – ответила Карен.

– Это