мы проведем понедельник, весь этот день я посвящаю вам».
Ее падение казалось неизбежным. Но такие женщины, как она, зачастую находят спасительную точку опоры в своем воспитании, в предрассудках, привитых с детства, наконец, во врожденной гордости.
Несчастная поняла, что зашла слишком быстро и слишком далеко. Она испугалась своего обещания и написала Пранцини:
«Говорят, в жизни каждой женщины бывает минута слабости. Быть может, мой час пробил, когда я с вами встретилась, и, вероятно, поэтому ваша попытка не встретила такого отпора, какой получали многие другие, которые ей предшествовали.
В понедельник я могу видеться с вами в галерее Мадлен, но всего на несколько минут, — только для того, чтобы пожать вам руку и высказать условия, на которых я разрешаю вам визит, который вы сделаете, когда вам заблагорассудится. Итак, до завтра.
X.».
Эта барынька, фамилию которой узнали только господин Тайлор и я, судебный следователь, рисковала очень дорого заплатить за свою романтическую прихоть. Как видно из писем Пранцини, он не хотел, чтобы она пришла к нему, и стремился во что бы то ни стало проникнуть к ней в дом, как он проник к Марии Реньо. Вот, что она писала ему в ответ:
«Милостивый государь.
Ваш образ действий не корректен и представляется для меня загадкой, от решения которой я положительно отказываюсь. Несмотря на ваши нежные уверения, вы, по-видимому, желаете со мной видеться не иначе как у меня в доме, отклоняя встречи где бы то ни было в другом месте, — но почему? Эта настойчивость кажется мне до того странной, что я не знаю, на каком предположении остановиться. Письма, которые вы мне пишете, похожи больше на деловые бумаги, чем… на нечто другое. Вы не отвечаете на те вопросы, которые я вам делаю, и, кажется, вам совершенно безразлично, что я подумаю о вашей любезности.
Но перестанем ссориться. Я прячу когти. Возвратите мне мои письма, и я вас приму».
Пранцини не ответил. Он встретил Марию Реньо и всецело занялся новым делом, которое казалось ему более выгодным. Барынька ожидала ответа до 16-го, — день преступления, — и, наконец, написала ему отчаянное письмо:
«Мне очень неприятно ходить понапрасну в почтовую контору за вашими письмами, но я все-таки еще раз схожу на улицу Батиньоль в пятницу или в субботу.
Я хочу знать, не выслали ли вы моих писем? Легко могло случиться, что лица, получающие корреспонденции под теми же инициалами, как и я, получили их.
Если вы их еще не отправили, то это значит, что ваше сердце, — так же, как и мое, — еще не сказало своего последнего слова и что потом, когда недоразумение между нами уладится, мы увидимся. Скажите, mio саго, хотите ли вы этого?»
Несчастная совершенно потеряла голову, она не могла допустить мысли, что Пранцини ее обманул, и с беспокойством задавала себе вопрос, не сделались ли они жертвами чьей-нибудь коварной шутки.
«Я так удивлена, — писала она далее, — вашим долгим молчанием, что уже подозреваю, не были ли наши письма перехвачены, вот почему это письмо я отправляю заказным, чтобы быть уверенной, что вы его получите!
Если бы вы лучше знали Париж, то не обижались бы на мою недоверчивость. Здесь женщине, которая не хочет рисковать своей репутацией и дорожить своим чувством, нужно его опасаться.
Я более чем уверена, что мои объяснения рассеют вашу мнительность и что вы захотите меня успокоить.
Жду вашего ответа с нетерпением».
Но ответа ей не суждено было получить. Окончательно выведенная из терпения, она написала еще одно письмо 20 марта, именно в тот день, когда Пранцини был арестован в Марселе.
«Дни идут за днями, а от вас нет никаких вестей. Я уверяю вас, что не хочу, не должна вам писать, а между тем снова берусь за перо. Я не хочу равнодушно примириться с тем, что между нами происходит. Чем больше я вдумываюсь в ваше последнее письмо, тем менее вас понимаю. То, что вы в нем говорите, находится в полнейшей противоположности с вашими поступками. Вы снова умоляли, чтобы я позволила вам прийти ко мне. Хорошо, я согласилась. Я предоставляю вам самому выбрать день и час — и что же? Вы не показываетесь, от вас нет даже писем. Не должна ли я думать, что сделалась жертвой мистификации?..»
Но чувство, овладевшее этой женщиной, оказалось гораздо глубже, чем она думала. Она создала себе маленький роман, от которого ей было слишком тяжело отказаться. Вот почему она почти униженно просила Пранцини прийти, ей хотелось его видеть, хотелось его простить.
«Я вас умоляю, — добавила она, — или возвратите мои письма, или приходите с повинной.
Видите, я не сержусь, я только очень опечалена».
Это письмо было найдено господином Тайлором, когда он приехал на квартиру Пранцини на бульваре Малезерба для первого обыска.
Но, вместо ответа от Пранцини, влюбленная дама получила повестку с приглашением явиться к господину Гюльо.
Сцена, происшедшая в кабинете судебного следователя, была ужасна.
Когда несчастная женщина увидела свои письма на столе, она пришла в такое отчаяние, что чуть было не застрелилась тут же из маленького револьвера, который имела при себе в кармане.
— Я погибла, — говорила она сквозь рыдания, — я обречена, и мне остается только умереть.
Ее муж должен был через несколько дней возвратиться из долгого путешествия, — и первое, что он прочтет в газетах, по приезде во Францию, — это имя своей жены, связанное с именем убийцы.
Я не присутствовал при этой сцене, но мне рассказал о ней господин Гюльо, на которого она произвела сильное впечатление.
Судебный следователь нашел возможность согласовать свой служебный долг с обязанностью порядочного человека. Он велел скопировать эти письма, а подлинники отдать несчастной… На копиях ее имя было вычеркнуто, и никто никогда не произнес его, не исключая самого Пранцини, который, кстати сказать, искусно пользовался своим молчанием, чтобы повлиять на присяжных. Он утверждал, что не может сказать, где он провел ночь 16 марта из опасения скомпрометировать одну даму из высшего круга, фамилии которой он не желает называть, так как это громкое и известное имя.
Господин Гюльо, не желая губить несчастную, виновную только в неосторожности и легкомыслии, решился пожертвовать важным аргументом обвинения, потому что настойчивость, с которой Пранцини добивался, чтобы незнакомка приняла его у себя, ясно доказывала, что он уже тогда задумал свое преступление и мечтал ограбить женщину. Еще не зная, кто будет его жертвой, он слонялся по Парижу, делая томные глазки всем женщинам, quaerens quern devoret[2].
Имя неосторожной дамы не только