Читать интересную книгу Происхождение всех вещей - Элизабет Гилберт

— Но кто-то же должен постоять за них, мистер Пайк! Их так недооценивают, а ведь у них очень благородный характер!

Видимо, Амброузу все это и впрямь не казалось скучным. Когда они приблизились к камням, он засыпал Альму дюжиной вопросов и так низко склонился над колониями мхов, что казалось, будто уткнулся в них носом. Он внимательно слушал ее объяснения насчет каждого вида; они обсудили недавно родившуюся у нее теорию трансмутации. Возможно, она слишком много говорила. Несомненно, ее мать упрекнула ее бы в этом. Альма говорила — и боялась, что этот бедный юноша ужасно заскучает. Но вместе с тем он казался таким заинтересованным. Она почувствовала такую свободу, высказывая идеи, прежде запертые в переполненных подвалах ее собственного разума. Есть предел тому, как долго человек способен удерживать свое увлечение в сердце, прежде чем ему захочется поделиться им с родственной душой, а Альма накапливала мысли десятилетиями, и ей давно уже пора было ими с кем-нибудь поделиться.

Вскоре Амброуз лег на землю, чтобы заглянуть под уступ большого валуна и осмотреть скопление мхов, спрятанное в потайных расселинах. Его длинные ноги торчали из-под валуна, и он подробно описывал все, что видел. Альме же подумалось, что никогда еще она не была так довольна. Ей всегда хотелось кому-нибудь все это показать.

— Хочу спросить, мисс Уиттакер, — раздался его голос из-под уступа. — Какова природа ваших колоний мха? Они овладели искусством казаться скромными и нежными, как вы говорите. Вместе с тем, судя по вашим же словам, они обладают немалой силой. Они дружелюбные первопроходцы, ваши мхи? Или враждебные захватчики?

— То есть земледельцы они или пираты? — уточнила Альма.

— Именно.

— Точно сказать не могу, — отвечала Альма. — Возможно, и то и другое. Сама постоянно задаю себе этот вопрос. Вероятно, чтобы узнать на него ответ, понадобится еще около двадцати пяти лет.

— Восхищен вашим терпением, — наконец проговорил Амброуз, выползая из-под камня и как ни в чем не бывало растягиваясь на траве.

Впоследствии, узнав его лучше, Альма обнаружит, что он не стеснялся бросаться на землю при любом удобном случае, когда бы ему ни вздумалось отдохнуть. Возникни у него такое настроение, он мог даже спокойно упасть на ковер в парадной гостиной, в особенности если его собственные мысли и беседа были ему приятны. Весь мир был его диваном. И в этом была такая свобода. Альма представить не могла, что когда-нибудь сможет почувствовать себя свободной до такой степени. К примеру, в тот день, когда он растянулся на земле, она аккуратно присела на ближайший камень.

Теперь Альма видела, что мистер Пайк несколько старше, чем показался ей на первый взгляд. Да и могло ли быть иначе, ведь будь он так молод, как ей представилось вначале, то не смог бы создать такое количество прекрасных произведений. Лишь его прямая осанка и быстрая ходьба делали его издали похожим на студента университета. А еще скромное коричневое платье — типичная униформа бедствующего молодого ученого. Но вблизи становилось ясно, сколько ему на самом деле лет, особенно когда он лежал на солнце, растянувшись на траве без шляпы. Лицо его было покрыто мелкими морщинами, загаром и веснушками от многолетнего пребывания на солнце и ветру, а рыжеватые волосы у висков тронула седина. Навскидку Альма дала бы ему тридцать пять, может быть, тридцать шесть лет. Моложе ее больше чем на десять лет, но все же давно не ребенок.

— Сколько даров, должно быть, несет вам столь пристальное изучение мира, — заговорил Амброуз. — Слишком многие чересчур поспешно отворачиваются от маленьких чудес. Детали обладают неизмеримо большей силой, чем перспектива, однако большинство людей неспособны приучить себя быть упорными и наблюдать.

— Но иногда мне кажется, что мой мир стал слишком детальным, — заметила Альма. — Я писала свои книги о мхах в течение нескольких десятков лет, и они дотошно подробны, как те филигранные персидские миниатюры, которые можно рассматривать лишь под лупой. Моя работа не принесла мне известности. Не приносит она и дохода, так что сами видите, как мудро я использую время!

— Но мистер Хоукс говорил, что ваши книги получили хорошие отклики.

— Разумеется, но эти отклики написаны джентльменами, которым есть дело до бриологии, а их во всем мире не больше дюжины.

— Дюжины? — воскликнул Амброуз. — Целой дюжины? Не забывайте, мадам, вы говорите с человеком, который за всю свою жизнь не опубликовал ни строчки и чьи бедные родители уже боятся, что их сын стал позорным бездельником.

— Но ваши работы превосходны, мистер Пайк.

Услышав похвалу, он отмахнулся.

— Вы гордитесь своим трудом? — спросил он.

— Да, — отвечала Альма, ненадолго задумавшись над его вопросом. — Хотя иногда не понимаю почему. Большинство людей в мире — особенно беднота — были бы рады, пожалуй, будь у них возможность не работать никогда. Так зачем я вкладываю столько усилий в этот предмет, который интересен единицам? Почему не довольствуюсь тем, чтобы просто любоваться мхом или даже рисовать его, если мне так приятен его внешний вид? Зачем мне разгадывать его тайны, умолять дать ответ о природе самой жизни? Мне повезло, я родилась в семье с достатком, как сами видите, и мне нет нужды работать ни дня в этой жизни. Так почему я несчастлива, когда слоняюсь без дела и позволяю своим мыслям расти хаотично, как эта трава?

— Потому что вас занимают вопросы творения, — просто объяснил Амброуз, — и все удивительные закономерности этого мира.

Альма покраснела:

— В ваших устах это звучит так значительно.

— Потому что так и есть, — бесхитростно ответил он.

Некоторое время они сидели молча. Где-то рядом наверху пел дрозд.

— Что за прелестный сольный концерт! — проговорил Амброуз, выслушав его до конца. — Так и хочется ему аплодировать!

— Сейчас в «Белых акрах» лучшее время года, чтобы слушать птичье пение, — отвечала Альма. — Бывают дни, когда с утра можно сесть под вишню на этом лугу и услышать всех птиц, живущих в округе. И все они будут петь только для вас.

— Хотел бы я послушать их как-нибудь утром. Знали бы вы, как не хватало мне наших американских певчих птиц в джунглях.

— Но там, где вы побывали, должны были быть потрясающие птицы, мистер Пайк!

— О да, потрясающие и экзотические. Но это не то. Порой начинаешь так тосковать по знакомым звукам детства. Бывало, мне снился клич голубей. Он был таким реальным, что у меня сердце разрывалось. И просыпаться было жаль.

— Мистер Хоукс говорил, что вы много лет прожили в джунглях.

— Восемнадцать, — отвечал Амброуз с почти изумленной улыбкой.

— В Мексике и Гватемале по большей части?

— В Мексике и Гватемале, больше нигде. Мне хотелось посмотреть мир, но я никак не мог уехать оттуда, так как все время открывал новое. Знаете, как это бывает — оказываешься в интересном месте и начинаешь искать, а потом на каждом шагу тебя ждут открытия, и оторваться уже невозможно. Кроме того, в Гватемале имеются определенные виды орхидей — самые робкие и скрытные из эпифитов, если точнее, — которые попросту не желали оказывать мне честь и цвести. И я отказался уезжать, не увидев, как они зацветут. Надо сказать, я уперся не на шутку. Но и они оказались упрямыми. Некоторые заставили меня ждать пять или шесть лет, прежде чем позволили взглянуть на них одним глазком.

— Так почему вы наконец вернулись?

— Из-за одиночества.

Он был поразительно искреннен. Альму это восхищало. Она бы в жизни никому не призналась в такой слабости, как одиночество.

— Еще, — добавил он, — я слишком сильно захворал и не смог больше жить в столь суровых условиях. Меня мучили повторяющиеся приступы лихорадки. Хотя должен сказать, это было не совсем неприятно. В бреду мне являлись потрясающие видения, а еще я слышал голоса. Иногда возникало желание следовать за ними.

— За видениями или голосами?

— За теми и за другими. Но я не мог так поступить со своей матушкой. Слишком много страданий выпало бы на ее душу, если бы ее сын сгинул в джунглях. Она бы вечно размышляла о том, что со мной сталось. Хотя, пожалуй, она и сейчас размышляет о том, что со мной сталось! Но сейчас она по крайней мере знает, что я жив.

— Ваши родные, должно быть, все эти годы по вам скучали.

— Ох, бедные мои родные. Я стал таким разочарованием для них, мисс Уиттакер. Они такие респектабельные люди, а я в жизни выбирал столь странные пути. Мне жаль их всех, и особенно матушку. Она полагает — и пожалуй, недаром, — что я слишком уж бессовестно пренебрег всеми предоставленными мне возможностями. Видите ли, я бросил Гарвард, проучившись всего два года. Меня называли перспективным студентом, что бы это слово ни значило, но ученичество было не для меня. У меня какая-то особенность нервной системы, из-за которой я попросту не мог высидеть в лекционной аудитории. Кроме того, я никогда не жаловал веселой обстановки клубов по интересам и сборищ молодых людей. Возможно, вы не знаете, мисс Уиттакер, но вся жизнь в университете крутится вокруг клубов по интересам и сборищ молодых людей. А мне, выражаясь словами моей матушки, всегда хотелось лишь сидеть в углу и рисовать цветочки.