Читать интересную книгу Происхождение всех вещей - Элизабет Гилберт

Все это выяснилось в 1838 году в интервью, данном Пруденс газете «Инкуайрер», в котором ее расспросили о странных привычках ее семьи. Интерес газетчиков подстегнуло сожжение местного зала собраний аболиционистов разъяренной толпой линчевателей, и теперь они искали любопытные и разнообразные точки зрения на антирабовладельческое движение. Один из репортеров вышел на Пруденс Диксон — известный аболиционист упомянул о скромности и щедрости наследницы Генри Уиттакера. Газетчик был заинтригован, ведь до сих пор имя Уиттакеров в Филадельфии никогда не было связано с проявлениями безраничной щедрости. Кроме того, разумеется, сыграли роль удивительная красота Пруденс — подобные вещи всегда привлекают внимание — и контраст ее точеного личика и убогого образа жизни, что делало ее еще более привлекательным объектом для статьи. Ведь по правде говоря, даже если Пруденс нарочно пыталась стать дурнушкой, надев невзрачное платье, то потерпела в этом деле безнадежный крах. Пруденс могла сколько угодно одеваться как уборщица, но скрыть осиную талию и кожу цвета слоновой кости, спрятать восхитительный венец золотых волос было невозможно. С возрастом Пруденс стала даже милее. Ее лицо осунулось, и оттого прекрасные голубые глаза на нем стали казаться еще больше, глубже и выразительнее. А когда ее изящные белые запястья и тоненькая шейка выглядывали из-под унылых темных одежд, она производила впечатление плененной королевы или Афродиты, заключенной в монастырь.

Газетчик был сражен, и интервью длилось долго. Статья появилась на первой странице; ее сопровождал довольно удачный набросок миссис Диксон. В статье содержались обычные факты об аболиционистах, но воображение жителей Филадельфии пленило признание Пруденс Диксон, выросшей в почти дворцовых залах «Белых акров»: та объявила, что в течение многих лет не позволяет себе и своим домашним пользоваться любыми предметами роскоши, произведенными с использованием рабского труда.

«Вы, вероятно, думаете, что нет ничего порочного в том, чтобы носить платье из южнокаролинского хлопка, — приводились в статье слова Пруденс, — но это не так, ибо подобными путями зло проникает в наш дом. Вы считаете невинным удовольствием баловать детей, угощая их сахаром, однако удовольствие становится грехом, если сахар этот выращен людьми, живущими в неописуемых муках. По той же причине в нашем доме не употребляют кофе и чай. Я призываю всех добрых христиан в Филадельфии поступать так же. Если мы станем выступать против рабства, но продолжим наслаждаться его трофеями, то кто мы, как не лицемеры, а разве можно верить, что Господь одобрит наше лицемерие?»

Дальше в статье Пруденс и вовсе пускалась во все тяжкие: «Наша семья живет по соседству с семьей свободных негров: это добрый, порядочный мужчина по имени Джон Харрингтон, его жена Сэйди и трое их детей. Они живут в бедности и едва сводят концы с концами. Мы с мужем стараемся жить не богаче их. Мы следим, чтобы наш дом был не роскошнее, чем у них. Часто Харрингтоны помогают нам по дому, а мы помогаем им. Я убираюсь на кухне вместе с Сэйди Харрингтон. Мой муж рубит дрова бок о бок с Джоном Харрингтоном. Мои дети учатся азбуке и счету вместе с детьми Харрингтонов. Они часто обедают с нами за нашим столом. Мы едим ту же пищу и носим то же платье, что и они. Зимой, если у Харрингтонов нет обогрева, мы сами не топим печь. Нас греют отсутствие стыда и знание, что Христос поступил бы так же. По воскресеньям мы с Харрингтонами посещаем одну службу в их скромной негритянской методистской церкви. Там нет удобств — так почему они должны быть в нашем храме? Их детям порой приходится ходить босиком — так почему у наших должна быть обувь?»

Тут Пруденс, видимо, зашла слишком далеко.

В течение следующих дней газету захлестнул поток разгневанных откликов на ее слова. Некоторые из этих писем пришли от ужаснувшихся матерей («Дочь Генри Уиттакера не дает своим детям носить обувь!»), но большинство — от разъяренных мужчин («Коль миссис Диксон так нравятся черные африканцы, как она утверждает, пусть выдаст свою самую симпатичную маленькую белую дочурку за самого чернильно-черного сынка ее соседа — жду не дождусь поглядеть, как это будет!»).

Что до Альмы, она не могла отделаться от чувства, что статья ее слегка раздражает. Было в манере Пруденс что-то, что, по мнению Альмы, подозрительно смахивало на гордыню и даже самолюбование. Разумеется, самолюбование обычных смертных было Пруденс несвойственно (Альма ни разу даже не застала сестру за разглядыванием своего отражения в зеркале), но Альме казалось, что сестра ее страдает тщеславием иного, более завуалированного рода, проявляющимся в чрезмерном проявлении аскетизма и самопожертвования.

Смотрите, как мало мне нужно, словно заявляла Пруденс. Смотрите, какая я хорошая.

Пруденс с ее демонстративной бедностью раздражала Альму, как Диоген раздражал Платона. Мало того, она невольно задумывалась о том, не хочется ли иногда чернокожим соседям Пруденс, Харрингтонам, отведать чего-нибудь, помимо кукурузного хлеба и патоки, и почему бы Диксонам не купить им еды вместо того, чтобы тоже голодать в столь бессмысленный знак солидарности?

Газетные откровения Пруденс обернулись неприятностями. Вначале угрозам и нападкам подверглись Харрингтоны: их затравили до такой степени, что они вынуждены были переехать в новый район. Потом мужа Пруденс, Артура Диксона, забросали лошадиным навозом, когда он шел на работу в Пенсильванский университет. Матери стали запрещать своим детям играть с детьми Пруденс. Кто-то взялся вешать на калитку Диксонов полоски южнокаролинского хлопка и оставлять горки сахара на их пороге — поистине странное и изобретательное предостережение! А потом однажды, в середине 1838 года, Генри Уиттакер получил по почте анонимное письмо, в котором говорилось: «Заткните рот своей дочери, мистер Уиттакер, или увидите, как ваши склады сгорят дотла».

Этого Генри терпеть уже не смог. Его и так оскорбило то, что дочь растратила свое щедрое приданое, но теперь под угрозой была его собственность. Он вызвал Пруденс в «Белые акры», намереваясь вбить в нее хоть немного здравомыслия.

— Будь с ней мягок, отец, — предупредила Альма накануне встречи. — Пруденс, скорее всего, шокирована и обеспокоена. События последних недель принесли ей немало тревог, и ее, вероятно, больше занимает безопасность ее детей, чем твоих складов.

— Сомнительно, — проворчал Генри.

Но если кто-то думал, что Пруденс явится в «Белые акры» запуганной и взволнованной, его ждало разочарование. Пруденс вошла в кабинет Генри, подобно Жанне д’Арк, и встала перед отцом с неустрашимым видом. Альма попыталась любезно поприветствовать сестру, но Пруденс любезности не интересовали. Не интересовали они и Генри. Он немедля приступил к разговору.

— Смотри, что ты наделала! — взорвался он. — Навлекла позор на всю семью, а теперь приводишь толпу линчевателей на порог отцовского дома! И этим ты меня отблагодарила за все, что я тебе дал?

— Я не вижу никакой толпы линчевателей, — ровным тоном отвечала Пруденс.

— Что ж, скоро, может, и увидишь! — Генри швырнул Пруденс письмо с угрозами, и та прочла его, но никак не отреагировала. — Знай, Пруденс, я буду очень недоволен, если придется вести дела из обугленного остова сожженного здания. Ты кем себя возомнила, что играешь в эти игры? Зачем говоришь такие вещи газетчикам? Это недостойно. Беатрикс бы не одобрила такое.

— Я горжусь тем, что мои слова напечатали, — промолвила Пруденс. — И с гордостью повторила бы их перед каждым газетчиком на земле.

Ответ Пруденс не улучшил ситуацию.

— Являешься сюда одетой в тряпье, — все более разгневанным голосом продолжал Генри, — без пенни в кармане, несмотря на мою щедрость. Приходишь из нищего ада, в котором тебя держит твой муж, чтобы показушно прибедняться перед нами и чтобы все мы чувствовали себя рядом с тобою скверными людьми. Лезешь туда, куда тебе лезть не следует, и мутишь воду в деле, способном расколоть этот город и уничтожить мои торговые интересы в нем! И все, между прочим, без причины! Ведь в содружестве Пенсильвания нет рабства, Пруденс! Так зачем ты упорно гнешь свою линию? Пусть южане сами разбираются со своими грехами.

— Сожалею, что ты не разделяешь мои убеждения, отец. — Пруденс была спокойна.

— Да я дырки от бублика не дам за твои убеждения. Но клянусь, если с моими складами что-нибудь случится…

— Ты влиятельный человек, — прервала его Пруденс. — Твой голос пошел бы на пользу нашему делу, а деньги принесли бы много блага этому порочному миру. Взываю к свидетелю, бьющемуся в твоей груди…

— Да будь он проклят, свидетель в моей груди! Ты только усложняешь жизнь всем добропорядочным торговцам в этом городе!

— И что прикажешь делать, отец?