Читать интересную книгу Новый Мир ( № 6 2009) - Новый Мир Новый Мир

                               (Александр Блок, “Перевод из АветикаИсаакяна”, 1916)

 

Любопытно, что первый пример приводил еще Тредиаковский во “Мнении о начале поэзии и стихов вообще”, рассуждая о русском народном стихосложении, три следующих — чисто литературные образцы, современники “Мерани”, а последний — именно перевод. Русский пятисложник, оказывается, весьма гибок и разнообразен, подошла бы ему и ассонансная рифма. Жаль, что дальнейшего распространения и усовершенствования его литературный извод у нас так и не получил.

Еще только смутно и приблизительно, а не так подробно, как описано выше, представив себе все это, я все-таки решил взяться за перевод. Грузинские друзья-поэты Ника Джорджанели и Шота Иаташвили по дороге в Верхнюю Аджарию и обратно с радостью помогли мне сделать “гиперподстрочник”, в два с половиной раза по объему превышающий оригинал. Такие подстрочники я обычно делаю себе сам, приступая к любому переводу: помимо чисто смысловых вещей в них отмечаются синонимические ряды, однокоренные образования, синтаксические и стилистические особенности, качество созвучий и многие другие тонкости, могущие пригодиться в работе.

Впрочем, многолетний опыт перевода античных поэтов, и прежде всего Пиндара, подсказывал мне, что стоит только найти метрико-ритмическое соответствие, как все слова сами станут на свои места. Если вся европейская поэзия традиционно переводится на русский эквиметрически, с той или иной долей условности, то почему грузинской быть исключением из правила? И не только грузинской, но и, например, всей персидской, писавшейся по системе аруз, которая есть не что иное, как квантитативная система, родственная древнегреческой. В смысле адекватности передачи метрических особенностей, действительно, всю персидскую поэзию стоило бы перевести заново, отыскивая соответствия, изобретая размеры. На мой взгляд, переводное стихотворение не должно быть совершенно русским, в нем обязательно должно оставаться нечто чужеродное, инозвучащее.

Возможности русского языка и просодии, конечно, не безграничны, но весьма обширны и разнообразны. Они позволяют передавать и сохранять многое, однако далеко не всё. Например, в переводе “Мерани” мне не удалось передать двусоставность грузинских слов, обоюдостороннюю слоистость глагола, аллитерацию на “ц”, создающую ощущение цокота копыт, и т. д.

Все вышеизложенное, пожалуй, относится только к историческому стихо­сложению. Перевод современной поэзии — дело другое. Здесь важнее передать содержание иноязычного оригинала, его образный строй, общее ощущение от него, то есть совершить первое приближение. Поэтому перевод “Мерани” Ивана Тхоржевского, сделанный всего через 40 лет после написания стихотворения, при всех его метрических и рифмических минусах был наиболее адекватен грузинскому подлиннику, поскольку переводчик предпринимал лишь первую попытку встроить в русский стих нечто грузинское. Последующие приближения должны быть более пристальными.

Впрочем, безответным для меня самого пока остается один вопрос: воспроизводим ли этот мой единичный опыт?

Максим Амелин

Тбилиси — Москва, 24 июля ­— 7 августа 2008

 

Куда ведет Америку «тихая революция»

И дали мне в пищу желчь, и в жажде моей

напоили меня уксусом.

 

(Пс. 68: 22)

Революция, о которой идет речь, — образовательная. Ее еще называют «долгой», рассчитанной на десятилетия. Обычно с понятием «революция» ассоциируется нечто «громкое» и более или менее скоротечное (таковы политические революции); но вообще-то, по определению толкового словаря, революция есть «коренная перемена, переход от одного качественного состоя­ния к другому», а подобная перемена, подобный переход могут совершаться на протяжении длительного времени и без драматических потрясений, вроде буйства уличных толп, массовых казней etc.

И, я надеюсь, понятно, что революция в школьном деле не есть просто «отраслевая революция» (типа, скажем, «революции в рыбоконсервном деле»), что она призвана изменить лицо нации.

«Спекуляция на понижение»

В конце 80-х — начале 90-х годов внимание всей планеты было приковано к нашей стране, к тому, что вначале получило скромное имя «перестройка», а на деле оказалось чем-то похожим на грандиозный обвал казавшихся незыблемыми горных кряжей. Кончился в России «век коммунизма»; блуждающий призрак Карла Маркса, в оны дни обретший у нас свой «дом» и место в красном углу (где ему, впрочем, велено было сидеть смирно и пореже открывать рот), был наконец-то выставлен за дверь. Наличие некоторого числа сохранившихся приверженцев не может, как я полагаю, поставить под вопрос употребленную мною метафору.

И мало кто заметил, что в те же самые годы призрак старого Мавра, напитавшись молодой кровью, устремился к новой цели — завоеванию американских университетов, а через них и американской школы в целом [1] . Только это был уже преобразившийся Мавр, а точнее, преображенный — усилиями тех, кто назвал себя неомарксистами.

И американские университеты в считаные годы пали, не выдержав дружного натиска «сменщиков», взломавших круговую оборону старого профессорско-преподавательского состава. Эти «сменщики» были повзрослевшими участниками студенческих безумств, поразивших в конце 60-х — начале 70-х годов не только Америку, но и Европу [2] ,и хотя по видимости они «образумились», что можно было бы заключить уже из того, что выбрали-то они все-таки академическую карьеру, что-то существенное из опыта бурных лет они сохранили, что-то переосмыслили и постарались пронести intra muros (внутрь университетских стен) и через посредство университетов «провести в жизнь».

Безумства конца 60-х тогда же назвали культурной революцией. Помню, в те годы один из консервативных критиков, перефразируя известную реплику герцога де Лианкура [3] , утверждал, что это всего лишь бунт, а не революция и, когда дым коромыслом развеется, «все встанет на свои места». На самом деле уже с того моментачто-то существенное изменилось в атмосфере общества и его культуры. Но только двадцать лет спустя, когда обновленный педагогиче­ский корпус приступил к методической реализации некоторых из тех идей, что воодушевили (или, если угодно, сбили с панталыку) студенческую вольницу конца 60-х, стало возможным с уверенностью сказать, что «революция продолжается», только теперь она вступила в иную фазу — «тихую», «долгую».

Это на первый взгляд вольница — раскованная, непредсказуемая, скабрезная, инфантильная, мистическая — явила собою торжество спонтанности без границ. В тени остались те, кто «научил» молодых людей спонтанировать . Главную роль среди этих учителей сыграли неомарксисты.

Следует пояснить — для тех, кто не знаком с данным предметом, — что такое неомарксизм. Начало ему положили еще в 20-х годах итальянец А. Грам­ши и венгр Г. Лукач (оба — члены коммунистических партий). Они справедливо указали на односторонность Марксова учения: нельзя рассматривать экономические отношения в отрыве от целокупности существующих в обществе отношений и связей; каковая целокупность ближе всего определяется термином «культура». Но отсюда они сделали вывод, что «освобождение» пролетариата немыслимо без разрушения культуры, квалифицированной ими как «буржуазная».

Дальнейшее развитие неомарксизм получил в 30-е годы в работах теоретиков так называемой Франкфуртской школы — М. Хоркхаймера, Т. Адорно, Г. Маркузе и некоторых других; большинство из них перед Второй мировой переехали в США и дожили до «смуты» конца 60-х, в которой непосредст­венно поучаствовали. У «франкфуртцев» выделим две основные новации. Первая из них состояла в переоценке в сторону понижения роли пролетариата; основываясь на опыте Германии и СССР 30-х годов, «франкфуртцы» пришли к выводу, что пролетариат не может быть движущей силой истории, ибо представляет собою такую же «косную» величину, как и буржуазия. Подлинными носителями «нового сознания» (равно как и «новой чувствительности») и, следовательно, реальными агентами мировой революции являются люди богемы, студенты, расовые меньшинства, наконец, разного рода маргиналы, вся та публика, которую Маркс презрительно называл piliers d’estaminets (завсегда­таями кабачков).

Вторая новация состояла в переключении внимания на проблему человека. Антропология — самое слабое место у Маркса; между тем, с точки зрения «франкфуртцев», это как раз та область, которая заключает в себе «секрет» угнетения человека человеком. Оставаясь на позиции материализма, «франк­фуртцы» (я «округляю» их взгляды, оставляю в стороне некоторые различия меж ними) усмотрели конститутивный признак человеческого бытия в его телесности и проистекающей из нее инстинктивной жизни — игнорируя неизбывную противоречивость человека, его принадлежность одновременно миру природы и миру «вышних». Чтобы «освободить» человека, с их точки зрения, необходимо «разрушить господство человека над самим собой» — «раскрепо­стить» тело; что ведет, заметим, к закрепощению духа, который в этом случае становится слугою тела.