— Не нужны мне эти деньги, — отворачивается она со злостью.
Я еду на огромной скорости и нарочно врезаюсь в какую-то неведомую бетонную стену.
А иногда, уже в самом конце, мне снился корабль.
13
Я продала Цветку за мороженое «Nestle» и килограмм черешен, которыми потом отравилась.
Каждое воскресенье я ходила к гастроному покупать советское мороженое «пломбир в стаканчике», отличающееся от обыкновенного советского мороженого банановым вкусом. Его продавала возле гастронома немолодая женщина в белой накрахмаленной шапочке. Я приходила заранее, когда еще не было мороженого, но его продавщица уже была на месте. Доводилось ждать по нескольку десятков минут, чтобы быть первой в очереди таких же, согнанных сюда голодным детством, детей.
Я стояла возле киоска без мороженого, когда вдруг напротив остановилась иномарка серебристого цвета. Дверца открылась, и из машины сначала появилась черная лайкровая Цветкина ножка, лишь где-то вверху слегка прикрытая мини-юбкой, а потом завитые плойкой жиденькие Цветкины локоны.
— Ты чего тут стоишь?
— Жду мороженое.
Цветка секунду переговаривалась с водителем иномарки, объясняя, наверное, кто я такая, затем дверца со стороны водителя открылась, и из машины вышел невысокий, хорошо одетый мужчина в ботинках «Salamander».
— Садись в машину, — сказал он мне, — поедем есть мороженое.
Я горделиво села в иномарку, сжимая в кулаке три купона, которые я потом буду пытаться ему отдать, но мужчина-саламандра, как настоящий Мефистофель, захочет большей платы.
Мы поехали есть мороженое «Nestle». Оно было очень вкусным, я такого никогда не пробовала. Мужчина шутил, и Цветка шутила, а я, молча поглядывая на них исподлобья, наминала свое дорогое импортное мороженое, а потом еще одно, и еще одно, последнее.
Килограмм черешен я уже поедала без всякой охоты.
Меня начало мутить еще в машине, но я мужественно вытерпела до лифта нашего девятиэтажного дома и только там, когда мы остались с Цветкой вдвоем и она спросила, как я себя чувствую, выблевала весь импорт на пол — со всей любовью к отечественному производителю.
Цветка довела меня до кровати и накрыла одеялом.
Цветка взяла ведро воды и пошла отмывать мой внутренний продукт, оставшийся на лестничной площадке. Прежде она так никогда бы не стала делать. Не стала бы обращать внимание на мое самочувствие и заставила бы меня убирать саму. Она изменилась.
Саламандра вскоре вернулась и забрала Цветку с собой в болото.
Хотя, возможно, саламандры живут в более чистых водах, чем я думаю.
14
Меня многие не могут узнать на фотографии Цветкиной свадьбы, где тьма родственников и знакомых выстроились в четыре яруса, будто коллектив регионального хора, готового вот-вот запеть народную песню на четыре голоса.
Я сижу прямо рядом с ней — ярко-белой, налакированной, с блестками на волосах и на щеках.
Я похожа на уставшую от работы в поле, но откормленную калорийными продуктами низкорослую колхозницу, разве что без американского платочка.
На мне черные растянутые рейтузы и штампованная турецкая кофта на пуговицах. С тошнотворными бордовыми цветами неведомой цветочной культуры на плечах.
Немытые волосы собраны в толстый неаккуратный хвост.
На ногах поношенные Цветкины туфли на танкетке.
Фотограф велел сложить руки на коленях, а колени прижать друг к другу и повернуть в сторону новобрачной — так, чтоб все энергетические потоки аккумулировались на ней.
Я глуповато улыбаюсь. И Цветка улыбается — но как-то так, что сразу видно, до чего серьезно она это делает.
И весь хор улыбается.
И фотограф, наверное, улыбается, но я этого не помню.
Когда спрашивают, где на этой счастливой фотографии я, мне приходится отвечать, что как раз перед фотографированием я перепила газированной воды «Буратино» и меня отвезли на «скорой» с аппендицитом.
15
Корабль на причале с минуту на минуту должен был отбыть в неизвестном направлении. Огромный железный корабль железного цвета.
Возле трапа толпились пассажиры.
Цветка без дорожной сумки стоит в очереди последней. Наша любимая бабушка висит где-то над ее головой и приговаривает:
— Ой, Цветка-Цветка! Цветка-Цветка!
— Куда ты собралась? — спрашиваю я у Цветки.
— Слушай, — говорит мне она, — когда я буду старой, то буду сидеть в большой комнате с большим открытым окном и, завернувшись в плед, играть на пианино.
— Ты не умеешь играть на пианино.
— Когда состарюсь, научусь.
— Куда ты собралась? — снова спрашиваю я. — В Новую Зеландию?
— Возможно, — загадочно отвечает Цветка. У нее тихий голос, который говорит мне: вырастешь — и все поймешь.
Я расту все больше, уже выше кустов и деревьев, но понимаю не более того, чем понимала тогда.
Крикливый человек на палубе делает знак, что пора поднимать якорь. Прощайтесь!
И тогда я говорю то, за что мне до сих пор стыдно. Что доказывает мою врожденную неспособность безболезненно приспосабливаться к жизненным переменам.
Я говорю жалобно-жалобно:
— Возьми меня с собой, Цветка! Я не буду тебе мешать! Только возьми меня с собой!
— Это мой корабль, — говорит Цветка и встает на трап.
А я плачу и плачу, плачу и плачу.
И больше ничего не говорю, потому что нужно немного поплакать, чтобы по-настоящему научиться говорить.
Перевела с украинского Елена Мариничева.
Мариничева Елена Владиславовна родилась в г. Запорожье, окончила факультет журналистики МГУ. Журналист, переводчик, живет в Москве.
Мерани
Вскачь несет меня мой Мерани дикой местностью,
Ворон каркает вслед, страшащий грозной участью!
Мчи, Мерани, в даль устремляясь безграничную,
И развей мою бегом бурным думу мрачную!
Рассекай ветра, разрывай дожди, над вершинами да провалами
Мчи, взмывай и мне, торопливому, дни пути сжимай всеми силами!
Не пугайся же, быстролетный мой, ты ни жара, ни хлада лютого
И наездника изможденного, но отважного не жалей твого!
Что ж, пускай родной край оставлю я, пусть лишусь друзей да товарищей;
Не увижу пусть ни родителей, ни возлюбленной, слух ласкающей, —
Где стемнеет ли, рассветет ли где, той земле и стать мне отчизною;
Лишь со звездами я попутными поделюсь своей сердца тайною!
Отголосок чувств — стон сердечный — я морским волнам
И восторженной скачке, страстной и лихой предам!
Мчи, Мерани, в даль устремляясь безграничную,
И развей мою бегом бурным думу мрачную!
Пусть в родном краю похороненным вместе с предками мне не быть, увы;
Надо мной родне не пролить слезы, ни возлюбленной не склонить главы, —
Пусть могилу мне ворон во поле чистом выроет средь густой травы
И засыплет мой прах сырой землей вихрь, стенаньями оглашая рвы!
Не возлюбленной слёзы пролиты — росы будут на труп мой брошены;
Не родители причитать, скорбя, — клекотать над ним станут коршуны!
Мчи, Меранимой, вылетая прочь из границ моей грозной участи, —
Твой наездник ей не бывал рабом и не будет ждать рабской почести!
Пусть, поверженный в схватке с нею, смерть обрящу я;
Пусть один, — ее не страшна мне сталь разящая!
Мчи, Мерани, в даль устремляясь безграничную,
И развей мою бегом бурным думу мрачную!
Все ж порыв души обреченного не окажется зря истраченным,
И останется впредь, Мерани мой, непротоптанный путь проторенным;