живущей сбором орехов, выращиванием батата да ловлей крабов, которых много на здешних отмелях.
Доплыть сюда на лодке можно за пять-шесть часов.
Но желающих посетить Цукен мало. А тех, кто рискнул бы переселиться, и вовсе нет. Зачем? Нищета отпугивает торговцев. Нищета отпугивает даже чиновников. Остальных пугает колдовство. Вот и сейчас, заслышав истошный лай собаки, доносящийся из лавровых зарослей, рыбаки молились богам-покровителям — и налегали на весла, стараясь не приближаться к «логову бесов».
А пес надрывался…
— Ты готов? — спросила старуха, горбатая и беззубая.
— Да, — кивнул Исэ.
Самурай опирался на костыль. Пострадавшая нога до сих пор была в лубке. По‑хорошему, Исэ следовало лежать в постели, выполнять указания лекаря и сетовать на судьбу. Но лицо самурая выражало решимость идти до конца. Идти, ползти на четвереньках, цепляясь за острые края ракушек, обдирая ладони в кровь, — как угодно, лишь бы достать врага и вцепиться в глотку.
— Тебе понадобится меч.
— Вот он.
— Острый?
Самурай не ответил.
— Я сделаю так, что минуту ты сможешь обходиться без костыля. Успеешь?
— За минуту я зарублю десять уродливых ведьм.
— Станешь рубить, думай о мести. Вспоминай лицо врага.
— Я больше ни о чем и не думаю.
— Хорошо, — старуха мелко захихикала. — Ай, хорошо, добрый самурай! Щедрый самурай! Ты же не обидишь землячку, да? Мы с тобой — одного корня, с Сацума… Здесь и не знают, как делают ину-гами. Я, одна я еще помню, чему учила меня бабушка Отоми!.. мир ее нечестивому праху…
Как они слышали друг друга, оставалось загадкой. Собака уже выла — страшно, захлебываясь, хрипя истерзанной глоткой. Слова терялись в вое. Хотелось заткнуть уши и бежать, куда глаза глядят. Будь ты демон, любитель человечины, и то ринулся бы прочь от страдания, превратившегося в дикую песнь кончины.
— Славная собачка!.. — радовалась карга. — Тощенькая…
Пес был на грани голодной смерти. Крупный, могучий зверь рвался к миске с мелко порубленным мясом. Но цепь не пускала. Пес бесился, кидался вперед, скаля клыки, — и всякий раз цепь, трижды обмотанная вокруг дикой сливы, останавливала его, не давая ткнуться мордой в миску.
Лязг вторил рычанию.
Бока пса запали от истощения. Ребра выпирали наружу. Из пасти капала пена: грязно-белая. Слюна текла по черным брылям. Глаза налились кровью. Бедняга не видел, не замечал ничего, кроме вожделенной еды. Вне сомнений, он голодал уже очень давно.
— Час настал, — лицо старухи посерьезнело. — Еще немного, и будет поздно. Покажи дряхлой нищенке, добрый самурай, быстро ли ты выхватываешь свой острый меч? Иди!
Не отвечая, Исэ отбросил костыль. Взмахнув веткой лавра, старуха ударила его по лицу. Вне себя от оскорбления, самурай схватился за меч — и вдруг понял, что больная нога слушается его. От изумления он остолбенел, забыв, что собирался делать.
— Скорей! — заорала старуха. — Думай о мести!
Исэ опомнился. Топча траву, он в три прыжка оказался рядом с псом. Тот не обратил на человека внимания. Для собаки во всем мире остались двое: голод и цепь. Бока ходили ходуном, щелкали острые клыки. Запах мяса сводил животное с ума.
— Думай о мести!
…прорвался. Схватил за руку, за отворот куртки. От китаянки резко, одуряюще несет потом. Так воняют лесорубы после дня работы. Женщины пахнут иначе: на ложе страсти. Это не женщина, это бес. Под сердцем — пожар. Туда угодила пятка мерзавки. И локоть болит. Ничего, достал, вцепился… коши-гурума — захват шеи, подсад бедром… трудно бросать высоких. Трудно, но можно — она падает, я всей тяжестью, ликуя, наваливаюсь сверху… качусь прочь — кубарем…
Она же не любит тесного боя!
И нога попадает в тиски.
…Нет!!!
Меч вылетел из ножен быстрей молнии. Косой удар — и голова пса, отсечена, покатилась по траве. Кровь хлестала из шеи, марая одежду Исэ. Морда собаки ткнулась в край миски, будто и на пороге смерти желала утолить голод.
Миска опрокинулась, еда разлетелась.
— Ай, доблестный самурай!
Ковыляя, старуха подбежала к отрубленной голове. Тело не интересовало ведьму. Бормоча какие‑то слова, она стала оглаживать добычу, дергать за уши, совать пальцы в оскаленную пасть. От ее прикосновений голова съеживалась, усыхала…
Складывалось впечатление, что череп пса, подчиняясь заклинанию, делался мягким, рассасывался — и в конце концов исчез. Взамен костей голову кто‑то набил песком и камнями, сохранив былую форму. И подвесил трофей над очагом, чтобы дым завершил превращение.
Шкура ссыхалась. Голова стремительно уменьшалась в размерах. Вот она уже величиной с недозрелый кокос…
— Давай!
Минута прошла. Нога опять перестала слушаться Исэ. Шипя от боли, он добрался до костыля, захромал к сумке, которую привез с собой, — и достал шкатулку. Мастер-краснодеревщик, когда Исэ заказал этот ларец, в точности передав сведенья, полученные от ведьмы, сперва наотрез отказался от работы.
Но Исэ знал: деньги решают все.
Уложив собачью голову в шкатулку, старуха плотно закрыла крышку. По лицу карги текли струи пота, размывая очертания. Исэ даже примерещилось, что за морщинами и складками прячется иной лик — прекрасный, нечеловеческий, наводящий ужас.
Он моргнул, и наваждение исчезло.
— Готово! Держи, добрый самурай. Смотри, награди бедную нищенку…
Когда японец, расплатившись, ушел в сторону берега, где его ждала лодка, старуха села — нет, упала на землю, рядом с безголовым трупом пса. Силы оставили ее. Собирая мясо, разбросанное вокруг, она совала кусочки в рот, жевала беззубыми деснами, пуская слюни, и думала о том, как плоха старость. Впрочем, есть вещи, перед которыми старость — невинное дитя.
Так, с мясной кашицей во рту, она и заснула.
Сцена четвертая
Пес выходит на охоту
1
Вечер падал на остров, как хищная птица — на добычу.
Краешек солнца еще выглядывал из-за горизонта, захлебываясь кровью океана. Но день-фрегат налетел на рифы, обломки носило ветром по волнам — и капитан без вариантов шел ко дну. Тени-матросы, уцелев после кораблекрушения, стайкой бродили по берегу. Шурша галькой, они с опаской косились на местные тени — в роще, в мангровых зарослях, под пальмами.
У теней — сложные отношения.
— Я приготовила тянпуру, — сказала шаманка. — Будешь?
Пин‑эр кивнула.
Минуту назад ей понадобилось отойти по малой нужде. Всякий раз, сталкиваясь с бытовыми трудностями, такими, например, как эта, Пин‑эр вспоминала жизнь в столице Поднебесной. Купаясь в роскоши, не ценишь мелочей. На Утине приходилось довольствоваться жалкими крохами уюта. Кусты и тихое журчание — вместо «дворца уединения». Лист папоротника, влажный от росы, — вместо лохани с теплой водой. Цветок орхидеи — вместо благовоний.
Дома, в Пекине, были слуги. Дома ее кожа не спорила цветом с бронзой, потемнев от густого загара. Ах, дома…
Здесь жили проще. Дядя не желал