остров, не имея пропуска, рискнул бы лишь самоубийца. Ослушание строго каралось. Даже с рыбаков, унесенных бурей, по возвращении спрашивалось всерьез. Буря — бурей, а закон — законом. Если каждый начнет плавать, где вздумается, далеко ли до бунта?
Местные лодчонки-янбару болтались с краю, у камней, покрытых зеленью. Дрова, доставленные с островков Курама и Осима, успели выгрузить и увезти на телегах. Команды обедали. Чавканье матросов неслось аж до замка Сюри, резиденции королей.
Здесь располагались самые дешевые харчевни. Их и харчевнями‑то назвать было стыдно. Так, голое место, продавец с корзинами и две-три циновки на земле. Садись, жуй да беги дальше.
Зато орали кормильцы за десятерых:
— Тянпуру! Свежий тянпуру!
— Лапша с луком!
— Суп из свиных ножек! Горячий, жирный!
— Моцу! Моцу с печенкой!
— Рис? У кого-нибудь есть вареный рис?
Продавцы дружно расхохотались.
Молодой китаец, интересовавшийся рисом, вжал голову в плечи. Он не понимал, отчего над ним смеются. Румянец, длинные ресницы, гладкая кожа — китаец был бы похож на девицу, когда б не широкие плечи да ладони лесоруба.
— Рис очень дорогой, — сжалился над беднягой старик-торговец, маленький и юркий, как обезьяна. — Это у вас рис… А у нас каша.
— Из чего каша?
— Из сладкого батата с просом. Дать миску?
— Да. И вот это…
— Рыбные колбаски. Две? Три?
— Три.
— А платить чем будешь?
Парень снял шапку, действительно оказавшись девицей. Черные волосы рассыпались по плечам. Метаморфоза не удивила старика. Торговцы повидали всякого. Обратись китаец демоном-марэбито, и то никто бы бровью не повел.
Купит демон миску каши, и ладно.
— Вот, — девица полезла под куртку, достав заколку из нефрита. — Хватит?
— Ха! — обрадовался старик, подпрыгивая. — На тебе, красавица, колбаски! На тебе кашки… Риса просила? Дадим и риса…
Он откупорил тыкву-горлянку, налив в чашку какой‑то бурды.
— Саке? — осторожничая, спросила девица.
— Саке — дрянь! Саке пусть яматонтю хлещут! Мы, утинантю, пьем авамори! Крепкий, вкусный, из тайского риса. И ты, дочка, пей на здоровье. Ох, и заколка… порадую невестку…
Они говорили по‑китайски. На Утине этот язык знали все. Каждый островитянин при рождении получал второе, китайское, имя.
— Куда идешь, дочка?
— В Куми-мурэ. Это выше? — жуя, девица указала рукой.
— Нет, — старик радовался возможности поболтать со щедрой клиенткой. — Там Нисимура, торговый квартал. А ваши — ближе к востоку, по берегу. Пешком дойдешь. Как увидишь рощу и мавзолей Кун-цзы, так и знай: Куми-мурэ. А ты к кому?
— К дяде. Может, знаете: Вэй Чжи?
— Как не знать? Известный человек… А ты ему, значит, племянница?
— Да.
— Замуж выйти приехала?
— Нет.
— А зачем? — удивился старик. — Неужели работать? Что делать умеешь?
— Дай‑ка сюда, старый дурень!
Последняя реплика принадлежала сильно выпившему детине — голому, в одной набедренной повязке, с бородой, как у козла. Он с ловкостью, говорившей о большом опыте, вырвал у старика заколку. Сейчас пьяница, хмыкая, разглядывал украшение.
— Сын мой, — пояснил девице старик.
Лишь после этого, сморщившись, как печеный батат, торговец стал ныть:
— Отдай!.. Ну, отдай… пропьешь ведь…
— Заткнись! — рявкнул детина и остолбенел. Заколка исчезла из его пальцев, чтобы возникнуть сперва у «наглой сучки», а там и у «старого дурня». — Ах ты, пакость…
Договорить он не успел. Стервозная девица пнула его под коленку — два раза подряд, такая мразь! — и, когда детина упал ничком, села сверху, ухватив жертву за уши. Зад у мерзавки был твердым и угловатым, совсем не женским. Хватка оказалась и вовсе страшная — не руки, а клювы хищных птиц.
Блудный сын уж было решил, что попал в лапы бесу-намахагэ — свежевателю лентяев и выпивох. Казалось, уши положили на жаровню и раздувают огонь.
— Пусти! — заблажил он под смех продавцов. — Ы-ых, гадюка….
— Что делать умею? — медленно скручивая уши пьяницы в трубочки, с задумчивостью повторила Вэй Пин‑эр, дочь наставника императорских телохранителей. — Кое-что умею. Думаю, дядя найдет, к чему меня пристроить.
2
Пин‑эр сама не знала, что бросило ее через весь Китай — и дальше, в погоню за проклятым рюкюсцем У Чэньда, который по мере приближения к родным островам все больше становился Мацумурой Соконом. Так собака, оскалив клыки, гонится за вором, обокравшим дом.
Что украл вор?
Честь отца.
Если отец смеется, обнимая вора… Если брат молчит, скован цепями сыновнего послушания… Если всем наплевать… Мысли обрывались на полпути, не дойдя до конца. Так дышат на бегу, в конце длинной дистанции, чувствуя, как подкашиваются колени, и лишь воля приказывает: вперед!
…если им все равно, то осталась дочь.
Первого человека Пин‑эр убила при рождении. Должен был родиться мальчишка. Отец бредил вторым сыном. Но судьба распорядилась иначе, и роженица не вынесла позора. Обмануть надежду любимого — нет, иначе: боготворимого мужа?
Мать Пин‑эр зачахла, как цветок без воды.
Отец, став вдовцом, сошел с ума. Никто не видел приступов его безумия. Никто не знал, что мастер Вэй — сумасшедший, кроме маленькой дочери, из которой он делал мальчика. Едва Пин‑эр перестала нуждаться в кормилице — особая диета. Едва села в колыбели — особые упражнения. Едва встала на ноги — изнурительные тренировки.
И главное — искусство ци‑гун, способное на чудо.
Чуда не произошло. Отец опомнился, когда девочке исполнилось шесть лет. Рассудок вернулся к мастеру. Но что‑то изменилось в ребенке, решительно и необратимо. Пин‑эр утратила шанс стать красавицей с забинтованными ножками. Женские недомогания поздно пришли к ней. В первый раз она решила, что умирает.
Потом — привыкла.
Ладошки, пальчики, губки бантиком, хрупкость драгоценной вазы — имя Пин‑эр значило: «ваза» — все это стало недосягаемой бессмыслицей. Выше отца — на полголовы. Одного роста с братом. Сильные руки. Широкие плечи. Узкие, как для женщины, бедра. Резкость движений. Жилы на предплечьях. Ежедневные изнурительные занятия — отнюдь не вышиванием. Телохранители императора, случалось, сдавались раньше дочери наставника.
Замуж ее не брали — боялись.
Девушка была склонна к взрывным решениям. Втемяшится что‑то в голову — пойдет до конца. Захочет отправить к праотцам незадачливого муженька — отправит. Захочет вернуть домой отцовскую честь, выпавшую монетой из кошелька на грязный мартовский булыжник площади Милосердия…
Она гналась за посольством — на юг, вдоль восточного побережья! — надеясь достать вора в границах Поднебесной. Не слишком понимая, что сделает, когда настигнет. Убийство не удовлетворило бы Пин‑эр. К счастью, у девушки имелась подорожная — документ, разрешающий путешествовать. Отец выправил, когда дочь сопровождала его в Эмейские горы, к знакомому даосу, и дальше — в Шаньдун.
Сына Вэй Бо в поездки не брал.
Увы, послы торопились домой. В Пекин они тащились черепахами; из Пекина летели соколами. Лошадь Пин‑эр загнала у Тянцзина. Нанялась в охрану каравана — сквалыга-купчик направлялся в Шанхай. Желая съэкономить на страже, он брал кого попало, не спрашивая рекомендаций.
В окрестностях монастыря