Читать интересную книгу АКАДЕМИЯ КНЯЗЕВА - Евгений Городецкий

– Небось, влюблена в него? Смотри мне…

– А что, он мужчина! Его все наши бабоньки любят.

– Можно подумать, – с ноткой ревности промолвил Афонин, – куда там, Жан Марэ.

– Да, а что? После фильма, где Жан Марэ, на таких, как ты, и смотреть не хочется.

– Можно подумать, что он на тебя посмотрит.

– Кто? Александрович?

– Жан Марэ. Да и Князев тоже.

– Жан Марэ – не знаю, а Александрович… – Таня засмеялась, тренькнула мизинцем по надутым губам мужа.- Эх ты, губошлеп мой старенький. Зачем я ему? Я тебе нужна, значит, – и ты мне. Понятно?

Она привычно прильнула к мужу, привычно поцеловала его мягкими губами, погладила по щеке, и Афонин сразу размяк, обнял ее, усадил на колени. Но Таня шлепнула его по рукам и соскочила на пол: кастрюля со свекольником начала хлопать крышкой.

Ужинали они всегда молча. Афонин происходил из вологодских крестьян, с детства был воспитан в уважении к хлебу насущному и жену приучил к тому же: ни разговаривать, ни читать за едой не разрешал.

Таня, горожанка, подобные предрассудки не разделяла, но покорилась. Она вообще была женой покладистой и покорной. В мелочах.

После ужина Афонин всегда уходил в комнату слушать приемник, а Таня, помыв посуду, садилась вязать. Но сегодня привычный порядок нарушился. Комната никак не хотела нагреваться, и Афонин остался на кухне. Они опять устроились возле духовки и продолжили прерванный разговор.

– Женить бы его,- сказал Афонин. – Сразу другим человеком стал бы. Я тоже до тебя бирюк бирюком был, на всех кидался.

– Что-то не верится. Когда мы познакомились, ты таким пришибленным был, тихоней… Ты и сейчас тихоня, лопушок мой.

– Чего шуметь понапрасну?

– Давай я буду тебя Тихоном звать. Тишка Афонин. Нет, тогда уж Тишка Тихомиров.

– Ты сама в конторе тише воды, ниже травы.

– Должность у меня, Тихомирчик, такая незаметная. Да и что я! Это вам, мужикам, шуметь надо, дорогу в жизни пробивать.

– Пробиться и без шума можно, – заметил Афонин. – Совсем не обязательно шуметь. Делай свое дело, старайся, а остальное само придет.

– На тихих да старательных воду возят.

– Пусть начальство шумит. А я не хочу и не умею.

– И не надо. – Таня погладила мужа по редеющим волосам. – Ты у меня робкий. Зайка серенький…

Высотин, Сонюшкин и Фишман жили втроем в большой комнате, которую арендовала экспедиция. Хозяйка, фрау Фелингер, как они ее между собой называли, согласилась готовить для них и стирать, и они с полным основанием считали, что быт у них налажен идеально. У хозяйки корова, свиньи, куры, своя картошка и капуста; в продмаге всевозможные крупы, консервы, мясо, рыба (родная, енисейская), дичь – что еще можно пожелать? Готовила фрау по-немецки аккуратно и по-сибирски основательно. Постояльцы, в свою очередь, не скупились на похвалы, и пансионат фрау процветал – на зависть остальным экспедиционным холостякам.

Этот вечер они проводили дома. Сонюшкин в своем углу мастерил из тонкой сталистой проволоки петли на зайцев. Фишман за столом переводил статью из английского геологического журнала. Высотин полулежал на кровати и тихонько бренчал на гитаре:

А я еду, а я еду за деньгами,За туманом пускай едут дураки…

Сухо треснуло в стене. Высотин, не переставая перебирать струны, повернул голову в сторону Сонюшкина:

– Юрка, впусти своих скотов. Лапы поморозят.

– Еще чего, – сказал Сонюшкин. – Ието… йето… с-собаку нельзя в дом пускать. Нюх а-пропадет.

Заядлый охотник, он держал двух лаек. Они были неплохо натасканы на пушного зверя и боровую дичь. Каждый год Сонюшкин брал в апреле отпуск и уходил в тайгу на самый настоящий промысел, добывал белок, песцов, иногда даже соболей. Шкурки он сдавал в заготпункт, птицу раздаривал знакомым (фрау почему-то брезговала возиться с перемерзшими тушками рябчиков и копалух).

– Жестокий ты человек. – Высотин ударил по струнам. – Бессердечный. Александрович вон Дюка даже в контору пускает.

– Испортил пса. А-кк… А-кк… комнатную собачку из него сы-делал.

– Ничего подобного. Добрый человек потому что. Егор, так я говорю?

Игорь Фишман, к которому был обращен этот вопрос, не отрываясь от словаря, кивнул. Он дорожил своим временем. У Фишмана был дальний прицел: к концу срока договора сдать экзамены кандидатского минимума, собрать материал, а потом поступить в очную аспирантуру и через три года выдать диссертацию. Но о своих планах он не распространялся, говорил, что занимается просто так, для себя.

В свое время и Высотин был полон благих намерений. Заочный институт, железный порядок дня: кроме работы, два часа физических упражнений, семь часов для сна, остальное – для самообразования. Ну, поле не в счет, там день делится только на две неравные части – работу и сон. А на камералке все как-то не получалось по режиму, слишком много соблазнов обрушивалось после поля – то танцы-шманцы, то веселая компания, то кино интересное. Каждый понедельник собирался начать новую жизнь, да так и не начал.

Оставалось лишь скептически посмеиваться над усилиями других. А сегодня Высотин был к тому же и не в духе.

– Егор, не слышу ответа. Или с тобой уже по-иностранному надо? Ай лав йю. Хэнде хох. Аллегро модерато.

– Добряк, добряк, – не поднимая головы, ответил Фишман, чтоб Высотин отвязался. – Был либералом и останется.

Высотин рванул струны:

– Сожитель Юра! Вы слышали? Сожитель Егор назвал нашего Александровича либералом!

– Перестань паясничать, – с досадой сказал Фишман. – Я ничего подобного не говорил.

– Сожитель Юра! Будьте свидетелем.

– Йето… йето… К-кончай.

– Я еще не начал. Итак, Егор отказывается от своих слов. Правильно делаешь, Егор. Одно из двух: или ты не знаешь, что такое либерал, или ты не знаешь, что такое Князев. Так сказать, не успел еще узнать. Что такое либерал, мы сейчас выясним.

Высотин отложил гитару и потянулся к полочке над кроватью, где стояли книги.

– Вот словарь иностранных слов. Ищем на букву «л». «Либерал – сторонник либерализма». Смотрим, что такое либерализм. Вот, оглашаю: «Половинчатость, беспринципность, примиренчество, попустительство, отсутствие бдительности, мягкотелость». Очень подробно. И знай, Егор, что ни одно из этих определений к Андрею Александровичу Князеву, нашему начальнику, не подходит. У нашего Александровича все наоборот.

Высотин поставил словарь на место и снова взял гитару.

– Как там поется в одноименной опере:

Я храбр, я смел, стра-аха я-а не знаю-у,Все бо-ятся меня, все тре-пещет кругом…

Фишман захлопнул свой журнал и, не поворачиваясь к Высотину, сказал:

– Мало того, что ты мне мешаешь, так еще и пошляк, У человека неприятности, а ты…

– Йето… йето… шебаршишь, как шут гороховый, – вполне серьезно добавил Сонюшкин. – Обормот.

– Вы, догматики! – закричал Высотин. – Ваше благородство и гуманизм знаете чем отдают? Верноподданничеством! Не здесь надо высокие чувства проявлять, не здесь!

– Ага. Здесь очень удобно фигу в кармане показывать.

– Ты на меня намекаешь?

– Если ты считаешь это намеком, то на тебя.

Высотин внезапно успокоился и лег, положил гитару на живот, поглаживая деку.

– Бог с тобой, золотая рыбка, – сказал он. – Думай, как хочешь.

– Нет уж, давай разберемся, – Фишман вместе со стулом повернулся к нему. – В данном случае то, что ты считаешь благородством и гуманизмом, есть простая порядочность. Та самая, которая не позволяет говорить за спиной гадости. А то, что ты называешь верноподданничеством… Юра, ты Александровича уважаешь?

– Ну йето… йето… Ясное дело.

– Я тоже, – неторопливо продолжал Фишман. Ход мыслей его всегда отличался размеренностью и четкостью. – Возьми, Илюша, свой словарик и почитай, что такое уважение и что – верноподданничество.

Сонюшкин постучал молотком, выравнивая на чурочке проволоку, и заметил:

– Ех-хидства в тебе много, Илья. Раньше таких йето… йето… в шурф спускали.

Сонюшкину не было и тридцати, но по экспедициям он мотался с четырнадцати лет и застал еще отголоски мрачной вольницы времен «Енисейстроя», породившей общеизвестное: «Закон – тайга, прокурор – медведь». В конторе он считался знатоком таежной этики.

– Вы меня прорабатываете, как на комсомольском собрании, – сказал Высотин. – Ладно, дорогие сожители, изощряйтесь. А вот я поглядел бы, как бы вы себя на допросе у Арсентьева повели. Поодиночке. Что бы вы там бекали-мекали.

– Что ты мелешь? На каком допросе?

– Когда он про Болотное выяснял. Вы думаете, это была светская беседа? Черта лысого – форменный допрос! Я крутился, как карась на сковородке, весь потный от него выскочил… Но ништяк, никаких подробностей.

– Медаль тебе за это надо, – сказал Фишман. – За мужество и стойкость, проявленные… Подскажи, Юра, при каких обстоятельствах проявленные. За непредательство? Или в борьбе за право называться порядочным человеком? Вообще, ты не боишься, что мы тебя Арсентьеву заложим? Дескать, знал – и не сказал.