Читать интересную книгу АКАДЕМИЯ КНЯЗЕВА - Евгений Городецкий

– Леонид Иванович, я все понимаю, но и вы меня поймите. Строчить жалобы по инстанциям – это не по мне. А не выразить своего несогласия я тоже не мог. Как получилось, так получилось, чего уж теперь.

Запищала морзянка. Филимонов подкрутил настройку, взялся за наушники.

– В общем, учти: будешь еще залупаться – всыплем и старое припомним. Понял?

До середины декабря зима все шутила: играла морозцем, присыпала снежком, высылала летучие дозоры метелей – будто силы пробовала. А однажды вечером ровно и сильно задул сивер, к полуночи вызвездило, и грянул трескучий мороз. Ртуть в градусниках сжалась в шарике ниже сороковой отметки, а спиртовые термометры на метеостанции показывали минус пятьдесят три по Цельсию.

В утренних сумерках от каждой избы потянулись вверх, сливаясь с туманом, ровные столбы дыма. Около полудня взошло расплывчатое оранжевое солнце и с ним еще три – два по бокам и одно сверху. Люди, занятые на наружных работах, были переведены в помещения, отменили занятия в начальных классах, в остальном же трудовая жизнь поселка шла своим чередом.

В то утро Князев начал составлять геологическую карту.

Еще не получены все анализы, нет серии шлифов по основному разрезу и не отдешифрированы аэрофотоснимки, но все эти данные можно будет учесть позже. Карта созрела, просится на бумагу, и нет сил унять нетерпение.

В году два таких знаменательных дня, которых ожидаешь и к которым готовишься: день первого маршрута и первый день работы над картой.

Микроскоп спрятан в ящик, коробочки со шлифами убраны, стол застлан свежей миллиметровкой. Мнущийся под пальцами рулон чистой топоосновы развернут и прикноплен по углам. Справа – сложенная пополам полевая карта, испещренная пометками и исправлениями – следами новых уточненных данных, новых идей. В левой руке – измеритель, в правой – остро отточенный карандаш. На топооснове чуть заметные следы уколов: это аккуратная Таня Афонина перенесла с карты точки коренных обнажений по маршрутам. И вот короткими плавными штрихами, словно под фломастером художника, ложится первая линия, первая граница между интрузивом и осадочной толщей…

Скупо движется карандаш, вольно гуляет мысль. Рождаются варианты рисовки. Прикинул ситуацию на отдельном листке, построил два-три разреза – все ясно, едем дальше.

Так, здесь ни одного коренного, все закартировано по свалам, по высыпкам. Ну, не беда, дадим пунктир, условную границу. Потомки поймут и простят.

А здесь сам черт ногу сломит: три разновозрастные интрузии секут друг друга, поди разберись. Можно, конечно, подтянуть поле ледниковых – и концу в воду. Ан, нет.

– Илья, давай-ка поглядим еще разок. Твой, маршрут, обнажение восемьсот семнадцатое.

Высотин лезет на стеллажи, достает запыленные образцы, раскладывает на своем столе.

– Давай описание глянем. Доставай пикетажку. Та-ак… Восемьсот, восемьсот… Вот оно. Ну-ка, что ты тут изобразил? Погоди, а где же рисунок, схема?

Высотин молчит, ковыряет пальцем образец.

– Сколько я раз повторял! – возвышает голос Князев, но отчитывать подчиненного за нерадивость нет настроения, и он только машет рукой. – Ну, что теперь? Шею тебе намылить? Или заставить слетать на вертолете за свой счет туда-сюда?

– Александрович, – говорит Высотин, – я и так все помню. Вот давайте нарисую.

– Своей бабушке будешь по памяти рисовать, – бурчит Князев, снова разглядывая образцы. – Действительно, хоть гони обратно в тайгу…

Он возвращается к карте. Ну, ничего. В общем-то картина ясна, в масштабе карты все равно эти мелочи не покажешь. И все же интересно было бы разобраться. Ох уж этот Высотин…

Короткими, четкими движениями карандаш, словно резец по мрамору, высекает на карте границы пород, и в памяти встают картины натуры: скальные обрывы, издали похожие на песочные «пасхи», а вблизи пугающе неприступные, как стены древних замков, у подножия нагромождения тонных глыб, то спаянных веками, то качающихся под ногой, еще ниже – сырые непролазные заросли тальника, редкий черный лес, и мхи, и комариное пение за спиной.

Он вспоминает, что еще тогда, в маршрутах, когда в голове у него постепенно вырисовывались контуры будущей карты, ему представлялся сегодняшний день, и эти два времени встречаются сейчас на острие его карандаша…

– Александрович, на вас занимать?

– Что? – Князев поднимает голову, оборачивается на голос. – Да, конечно. Сейчас иду.

Обеденный перерыв.

Во второй половине дня Князева тоже не вызывали на совещания, не донимали требованиями различных актов и процентовок, подчиненные не приставали к нему с вопросами, лишь тихонько переговаривались за его спиной, и он мог беспрепятственно то парить над кромкой плосковерхих гор, то проникать на десятки и даже сотни метров ниже дневной поверхности – в глубь многослойных толщ, смятых и разорванных катаклизмами миллионнолетней давности. И все, что он видел на земле или в ее недрах, отмечали на топооснове будущей карты легкие точные движения карандаша.

Позже эти линии закрепятся тушью, оконтуренные ими поля и зоны будут раскрашены различными цветами, и карта ляжет на стол чертежника, чтобы принять тот законченный вид, который привычен людям, непричастным к ее рождению. Но это будет не скоро, к концу зимы.

Истлел короткий декабрьский денек, тремя часами позже пришел к исходу рабочий день. Подчиненные распрощались и ушли, контора опустела. Князев приоткрыл форточку, откинулся на спинку стула и закурил. Под столом заворочался Дюк (он с разрешения хозяина пребывал здесь после обеденного перерыва), застучал по полу хвостом. Пора было идти домой и топить печку, но не хотелось. А в конторе тоже нечего делать: в коридоре уже громыхала ведром и шваброй тетя Даша, которая ругается, если задерживаешься допоздна.

Стужа обжигала. Волоски в носу слипались при вдохе, мерзли глаза. Князев нахлобучил шапку на лоб, прикрыл шарфом лицо, и поднятый воротник тотчас же заиндевел. Поселок будто вымер, даже собак не слышно, только из клубного громкоговорителя доносились нежные звуки скрипки, и странно было слышать их в таком космическом холоде.

Было всего лишь начало седьмого, и за бревенчатыми стенами, утепленными высокими завалинками, снегом, а изнутри – листами картона или сухой штукатурки, только начинались вечерние дела и разговоры.

Афонины в этот час сидели рядышком у открытой духовки. На плите разогревалась большая кастрюля свекольника. Таня не особенно утруждала себя стряпней. В ход шли те же, что и в поле, банки со щами-борщами, сдобренные, правда, свежим картофелем и мясом. Афонин не роптал. Он был очень привязан к своей жене (Таня была моложе его на одиннадцать лет) и считал за благо всякое проявление ее заботы. Детьми они еще не обзавелись, поэтому могли позволить себе жить друг для друга. В первую неделю супружества Афонин поклялся, что у них будет медовая пятилетка. Оговоренный срок истекал, но мед еще оставался – Афонины были людьми бережливыми.

В экспедиции, да и в поселке семья Афониных считалась образцовой: в поле вместе, на камералке вместе, на обед и с обеда вместе, даже в компании за столом рядом – надо же, и не надоест людям! А им действительно выпало счастье довольствоваться обществом друг друга и не искать перемен. Редкостный дар…

Так вот, они коротали вечер у духовки, ждали, пока хоть немного нагреется квартира, и разговаривали. Выбор тем был у них невелик: прошлое; настоящее, связанное с бытом; настоящее, связанное с работой; будущее. О прошлом они переговорили давно; о быте говорить было нечего, так как все основные продукты питания на зиму и дрова давно закуплены. Поэтому они, как обычно, перебирали события рабочего дня, увязывали их с событиями недельной, месячной, а то и полугодовой давности, пытались прогнозировать. В последнее время темой их разговора был Князев.

– Два медведя в одной берлоге не живут, – говорил Афонин, легонько похлопывая по жениному бедру, обтянутому двумя парами колготок. – Арсентьев сильнее, значит, останется он.

– Александрович тоже не из слабеньких, – возразила Таня, и Афонин согласно кивнул; он знал, что она так скажет, потому что вчера, позавчера и позапозавчера они говорили так же и о том же, и им не надоедало. – Он тоже зубастый, – продолжала Таня. – Его одной левой не сковырнешь.

– Не сковырнешь, – подтвердил Афонин. – Но сила солому ломит.

– Александровича в управлении хорошо знают. В случае чего, в обиду не дадут.

– Будто у Арсентьева там связей нет!

– Может, у Александровича сильнее связи. Мы же не знаем. И в экспедиции за него заступятся.

– Небось, влюблена в него? Смотри мне…

– А что, он мужчина! Его все наши бабоньки любят.

– Можно подумать, – с ноткой ревности промолвил Афонин, – куда там, Жан Марэ.

– Да, а что? После фильма, где Жан Марэ, на таких, как ты, и смотреть не хочется.