являлось поддержание статус-кво в регионе[693]. При такой расстановке сил между Веной и Петербургом, по словам австро-венгерского министра иностранных дел, не предвиделось никаких тайных договоренностей: с утверждением нового режима в Константинополе и аннексией Боснии и Герцеговины необходимость в австро-русской Антанте отпадала[694]. Такая позиция австро-венгерского руководства была продиктована тем, что на тот момент дальнейшее продвижение империи Габсбургов вглубь Балканского полуострова являлось довольно сомнительным. Дунайская монархия не располагала достаточными ресурсами для поглощения и интеграции дополнительных территорий, заселенных славянским элементом. Сильная Турция, по крайней мере, в среднесрочной перспективе соответствовала интересам Вены, т. к. служила гарантией того, что независимые балканские государства не присоединят ее европейских провинций. Следуя этой логике, Эренталь информировал турецкого посла о том, что Австро-Венгрия никогда не допустит образования коалиции балканских государств, представляющей опасность для нее самой или Турции[695].
Что касается взглядов Балльплац на внутриполитическое положение Османской империи, то Эренталь, по его заявлению британскому и французскому послам, приветствовал бы утверждение у власти в Турции военных элементов, т. е. фактически установление военной диктатуры Махмуда Шевкет-паши[696]. Лондон такой сценарий развития событий явно не устраивал: консолидированная Османская империя с прогерманской партией во главе угрожала интересам Англии на Ближнем Востоке.
Особую обеспокоенность Уайтхолла вызывали действия Австро-Венгрии, направленные на создание турецко-румынского союза, поскольку такая политическая комбинация означала, что на Балканах сохранится статус-кво, благоприятный для Турции. В Лондоне и Петербурге не были уверены в том, что Бухарест и Константинополь подписали какой-то конкретный документ, но сам факт переговоров между двумя сторонами уже говорил о многом. Во-первых, это означало конец политической изоляции Турции на Балканах[697]. Кроме того, посредством соглашения с Румынией Османская империя отождествляла себя с блоком Центральных держав. Во-вторых, заверения румын мобилизовать дунайские войска в случае болгаро-турецкой войны автоматически усиливали стратегические позиции Порты и смещали баланс сил в ее сторону[698]. При таком раскладе положение Болгарии значительно осложнялось: наличие румынско-турецких договоренностей служило сдерживающим фактором относительно активизации политики Софии в Македонии. В таких условиях Порта могла перебросить свои войска из европейской части империи в азиатскую, что, как можно заключить, для Англии было крайне нежелательно.
Между тем под воздействием развития событий в европейских вилайетах Османской империи позиция руководителей австро-венгерской дипломатии претерпела существенную эволюцию. Неудачные действия османской администрации в Македонии и Албании заставили Эренталя поставить под сомнение дееспособность Турции[699]. Следовательно, Османская империя теряла ценность для Дунайской монархии в качестве союзника. Ведь в случае резкого обострения ситуации в европейских провинциях Порта была не в состоянии эффективно противостоять независимым балканским государствам, претендовавшим на ее территорию. При таком раскладе правительство Двуединой монархии считало целесообразным активизировать свою политику в отношении повстанческого движения. На деле это выражалось в дестабилизации обстановки в европейских вилайетах с целью создания удобного повода для вмешательства и возможного введения австро-венгерских войск в неспокойные провинции под предлогом поддержания порядка. В соответствии с этой линией Вена снабжала деньгами македонских четников, причем последние даже не скрывали этого факта[700].
Однако куда более интенсивной и масштабной представала деятельность австро-венгерских агентов в Албании, что указывало на превращение албанского вопроса на этапе 1910–1912 гг. в важный аспект балканской проблемы. Внимание Двуединой монархии к этой турецкой провинции обусловливалось вполне объективными причинами. Руководители Балльплац еще в самом начале XX века, как явствует из донесений П.А. Капниста, разработали долгосрочную программу австро-венгерской политики в Албании. Главной задачей правящих кругов Дунайской монархии являлось недопущение вхождения албанских территорий в состав какого-либо из балканских государств или даже распространения на них влияния извне. Австро-венгерским интересам в наибольшей степени соответствовало образование на Адриатическом побережье самостоятельного Албанского княжества[701]. Одним из способов достижения этой цели мыслилось побуждение местных племен к выступлению против турецкой администрации и постановка на повестку дня албанского вопроса, что в конечном счете должно было привести к образованию автономной Албании[702].
Первоначально Форин Оффис не придавал серьезного значения планам Австро-Венгрии. Более того, в некоторой степени Лондон благосклонно смотрел на подрывную деятельность агентов Габсбургской империи в этой балканской провинции. Ведь подобные шаги Вены вносили определенный диссонанс в австро-германские отношения: действия австро-венгерского правительства дискредитировали Германию в Константинополе[703].
Думается, что албанская проблема предоставляла английскому правительству подходящий повод для вмешательства в дела региона и принятия на себя функций арбитра в вопросах балканской политики. Летом 1911 г. Э. Грей попытался перехватить инициативу в албанском вопросе. Основанием для этого послужила петиция вождей ряда албанских племен к британскому правительству с просьбой донести до других держав бедственное положение албанского народа и необходимость реализации основных положений их программы[704]. Небезынтересно отметить, что письмо предводителей албанского племени малиссоров к Грею было составлено при непосредственном участии британской путешественницы М.Э. Дарэм, впоследствии прозванной «королевой горцев»[705].
Подобный ход событий мог предоставить Лондону возможность контролировать чрезмерно активные действия Австро-Венгрии в Албании. С этой целью глава Форин Оффис предложил Вене, Петербургу и Риму выработать общую позицию по албанскому вопросу с последующим присоединением к ней других великих держав[706]. Британский министр иностранных дел подчеркивал необходимость коллективного воздействия послов на Порту в пользу реформ в Албании, а также европейских гарантий их осуществления[707].
Английское предложение было встречено довольно скептически не только со стороны Балльплац, но и русского МИДа[708]. Эренталь дипломатично уклонился от прямого ответа Лондону и характеризовал позицию Вены как выжидательную[709], что на деле означало затягивание времени с целью претворения в регионе собственных планов. Позиция же России, партнера Британии по Антанте, вызвала удивление у высокопоставленных чиновников Форин Оффис, ведь английская схема, предполагавшая согласованность политики великих держав на Балканах, была, по их мнению, лучшим способом ограничить односторонние действия Двуединой монархии[710]. Реагируя подобным образом на предложение Грея, правительство России руководствовалось довольно весомыми мотивами. В тот период русская дипломатия на берегах Босфора предпринимала попытки в двустороннем порядке решить вопрос о статусе Проливов[711], а потому акция британского кабинета расценивалась послом России в Константинополе Н.В. Чарыковым как «носившая следы поспешности»[712].
Еще одно важное обстоятельство, которое нельзя упускать из виду, заключалось в том, что у Лондона и Петербурга видение ситуации в европейских провинциях султана не было идентичным. Русские дипломаты, аккредитованные на Балканах, еще в 1903 г. писали о подрывной деятельности австро-венгерских агентов среди албанских племен и о том, что они специально подстрекали последних к преследованию местных сербов. С того времени, если судить по документам русского МИДа, тактика Вены практически не изменилась: консульская служба Двуединой монархии развернула широкую пропаганду среди албанцев[713]. В английских