не реагировать на провокации Австро-Венгрии[632]. Так, Ч. Гардинг объяснял сербскому поверенному в делах в Лондоне С. Груичу, что если Австро-Венгрия нападет на Сербию, то, очевидно, вмешается Россия, и тогда конфликт примет всеобщий характер. Никто не брался предсказать исход противостояния. Если же первыми начнут военные действия сербы, то, предупреждал Гардинг, сражаться они будут в одиночестве, и их ожидает участь быть поглощенными Дуалистической монархией[633].
В отличие от русской, британская политика на Балканах не была отягощена идеологическим грузом, а потому Лондону было проще, чем Петербургу призвать сербов встать на рационалистические позиции и здраво взглянуть на ситуацию. Все рассуждения по поводу «вероломных действий» монархии Габсбургов, которые возмутили национальные чувства сербов, не находили отклика у чиновников Форин Оффис, оперировавших понятиями «большой политики». Как образно выразился Гошен, «единственное, что потеряли сербы – это мечту»[634]. Все же, солидаризируясь с Россией, руководители британской дипломатии выразили сербским представителям свое сочувствие и моральную поддержку в боснийском вопросе[635].
Однако в Лондоне были вынуждены констатировать, что сербы даже формально не соглашались признать ревизию статус-кво на Балканах и искали возможные пути противодействия Австро-Венгрии. Одним из способов помешать установлению гегемонии Дунайской монархии на Балканах Белград считал трансформацию боснийского вопроса из внутренней австро-венгерской проблемы, имевшей региональный характер, в европейскую. Вена настаивала на урегулировании австро-сербских противоречий в двустороннем порядке. Правительство Двуединой монархии даже изъявляло намерение пойти навстречу Белграду в экономических вопросах в случае, если Сербия официально признает, что «аннексия Боснии и Герцеговины не затронула ее права и интересы»[636]. Но сербское правительство в ноте от 10 марта 1909 г. акцентировало внимание на том, что боснийский вопрос мог быть урегулирован только державами, подписавшими Берлинский трактат[637]. Такой ответ сербов вызвал сильное раздражение руководства Двуединой монархии. В Австро-Венгрии велись активные военные приготовления к вторжению в Сербию[638]. Критичность ситуации, по словам Ф. Картрайта, заключалась в том, что содержание армии в состоянии боевой готовности обходилось австро-венгерской казне в огромную сумму. Напряжение было настолько велико, что Эренталю все труднее становилось сдерживать общественное мнение, которое в конце концов могло вынудить его согласиться с «маршем на Белград»[639].
На данной стадии Грей попытался выступить в роли посредника между конфликтующими сторонами. Он предложил державам совместно разработать формулу сербского ответа, которая удовлетворила бы Вену. По мнению главы Форин Оффис, Белграду следовало заверить австро-венгерское правительство в том, что сербы откажутся от мер, могущих привести к беспорядкам на территории Дунайской монархии, и признают, что пересмотр Берлинского трактата находился не в их компетенции. В свою очередь Вена, как подчеркивал Грей, должна была гарантировать Сербии ненападение[640].
Показательно, что если Лондон призывал державы действовать «в концерте», стремясь тем самым придать боснийскому вопросу общеевропейский характер, то Берлин скорее выступал за «конфронтационную» модель разрешения кризиса, в ультимативной форме потребовав от Петербурга признать отмену статьи 25 Берлинского трактата. Под германским нажимом Извольский отступил. Грей, напротив, довольно резко отклонил требование германского правительства[641]. В отличие от России, Англия заняла более жесткую и последовательную позицию: она отказалась санкционировать модификацию Берлинского трактата прежде, чем будет урегулирован сербский вопрос[642]. Уступить давлению Германии значило признать эффективность «силовой дипломатии» Центральных держав: успех ревизии статус-кво в одностороннем порядке означал, что чаша весов на Балканах склонится в сторону австро-германского блока. Дисбаланс в Балканском регионе способствовал бы отклонению всей системы международных отношений от равновесного состояния, что для Британии как мировой державы могло обернуться частичной потерей ее позиций.
Хотя «ультиматум» Бюлова оказал решающее воздействие на исход австро-сербского конфликта, Австро-Венгрии все же пришлось прибегнуть к посредничеству держав. В итоге по совету русского, британского, французского и итальянского представителей сербское правительство «смирилось» с предложенной ему формулой, т. е. признало аннексию Боснии и Герцеговины[643].
Боснийский кризис был отмечен резким ухудшением англо-австрийских отношений, и не в последнюю очередь из-за сербского вопроса. Эренталь обвинял Лондон в разжигании антиавстрийских настроений в Сербии. Министр иностранных дел Австро-Венгрии в качестве одной из причин бескомпромиссной позиции сербов называл присутствие в королевстве многочисленных общественных деятелей из Британии и России[644].
В австро-венгерской прессе началась массированная кампания против британской политики на Балканах. Квинтэссенцией англо-австрийского «газетного конфликта» можно считать статью, опубликованную 6 января 1909 г. в полуофициальной газете «Нейе Фрайе Прессе». Содержание этой публикации показалось Картрайту настолько вопиющим, что он отправил ее перевод в Лондон. Статья представляла собой гневную инвективу в адрес английского правительства. В ней отмечалось, что в годы правления королевы Виктории Австро-Венгрия и Англия проводили политику сотрудничества на Балканах, особенно в период Восточного кризиса 1875–1878 гг. Теперь же Лондон, прикрываясь высоконравственными лозунгами, изобличал аннексию Боснии и Герцеговины как аморальный поступок, попрание международных норм, стремление поколебать конституционный режим в Турции. Англия, как подчеркивал автор статьи, подстрекала сербов к выступлению против монархии Габсбургов: Белград не отважился бы на такие провокационные шаги, если бы за его спиной не стояла великая держава. Английское правительство, по мнению австрийского корреспондента, опутало континент сетью из «антант» и встало во главе противников Дуалистической монархии. Цель англичан, как подытоживал автор, заключалась в том, чтобы «унизить Австро-Венгрию, продемонстрировав ей, что ни одна нация не может оставаться преданным союзником Германской империи без вреда для себя»[645].
Несомненно, упомянутая статья была написана «на эмоциях», в самый разгар Боснийского кризиса, однако за всей этой фразеологией и антиантантовским пафосом проступала одна важная тенденция. Существование Австро-Венгрии в качестве великой державы во многом обусловливалось признанием ее таковой со стороны «европейского концерта» и являлось, как справедливо отмечает Е.В. Романова, одной из базисных характеристик Венской модели международных отношений[646]. Успех политики Австро-Венгрии на Балканах не в последнюю очередь зависел от благосклонного к ней отношения Англии, которая рассматривала Дунайскую монархию как противовес России в регионе. Правящие круги Австро-Венгрии опасались, что Лондон и Петербург, которые достигли компромисса по азиатским вопросам, могли проводить согласованную политику в Европе[647]. Однако, как показали события Боснийского кризиса, англо-русская Антанта проявилась в действии именно на Балканах, тогда как в Азии между державами по-прежнему оставались противоречия. На взгляд Вены, поддержка, оказанная Британией России в связи с сербским вопросом, свидетельствовала о том, что Уайтхолл не возражал против укрепления русских позиций на Балканах за счет Австро-Венгрии. Все это привело к тому, что Двуединая монархия начинала воспринимать Британию как противника. Такая логика размышлений австро-венгерской элиты способствовала еще более плотному сближению монархии Габсбургов и Германии.
Таким образом, на примере Боснийского кризиса мы можем проследить пересечение европейской и балканской осей конфликта. Тесная взаимосвязь глобального и регионального уровней, проявившаяся