же консульских донесениях сведения о провокациях австро-венгерских агентов в Албании встречались довольно редко. Таким образом, Петербург, в отличие от Лондона, видел серьезную опасность, исходившую от Вены в албанском вопросе, а потому отвергал любые предложения, содержавшие хотя бы намек на автономную Албанию, которая неминуемо попала бы в сферу влияния Габсбургской империи.
Показательно, что постепенно, после тщательной проверки поступавшей информации руководители Форин Оффис все же начали разделять точку зрения русского правительства, основанием для чего послужили донесения Картрайта и английского посланника в Софии X. Бакс-Айронсайда. Они телеграфировали о том, что австро-венгерское правительство действительно вынашивало планы создания большой автономной Албании в случае «развала Турции в Европе»[714]. Кроме того, Австро-Венгрия даже предложила Болгарии заранее «поделить» османские земли на Балканах, при этом предусматривалось предельное ослабление Сербии посредством максимального увеличения территории Албании[715]. В случае осуществления замыслов Австро-Венгрии последовало бы диспропорциональное усиление ее влияния на Балканском полуострове. В таких обстоятельствах Уайтхолл начали интересовать реакция балканских государств на события в регионе и в связи с этим их вероятное сближение, которое ознаменовало новый этап в развитии ситуации на Балканах.
В период с 1909 по 1911 г. Лондон, по существу, не предпринял никаких шагов с целью нейтрализовать германское влияние в Турции – стране, которая контролировала ключевой для Британской империи регион. Представляется, что кажущееся бездействие Англии объяснялось общим изменением вектора британской внешней политики. Ведь преобладание Германии в Османской империи наносило удар не только по позициям Великобритании, но и всех членов Антанты, а потому толкало их к более тесному взаимодействию, т. е. происходила дальнейшая консолидация англо-франко-русского Согласия на региональном уровне.
Британская дипломатия в лице Э. Грея полагала, что Османская империя была подходящим полем для развития англо-французского экономического сотрудничества. Именно такие соображения предопределили подход Британии к проблеме турецкого займа, переговоры о заключении которого велись в 1910 г. между османским правительством и французскими финансовыми группами. Лондон и Париж обусловливали получение Турцией займа урегулированием вопроса о строительстве Багдадской железной дороги на благоприятной для Франции и Англии основе. Ради достижения этой общей цели Форин Оффис даже был готов удержать лондонские финансовые дома от предоставления Порте займа в случае, если французское правительство сочтет, что Турция не выполнила англо-французских требований относительно Багдадской магистрали[716]. В конце концов переговоры между турецким министром финансов Джьявид-беем и французскими финансистами, представлявшими сначала Имперский оттоманский банк, а затем группу «Креди мобийе», зашли в тупик[717]. Форин Оффис предостерег Национальный банк Турции, учрежденный в 1909 г. при непосредственном участии британского капитала в лице Э. Касселя, от содействия Порте. Позицию британского внешнеполитического ведомства довольно красноречиво выразил Л. Малле: «политика Комитета [Единение и прогресс] направлена против интересов этой страны (Англии – О. А.), а потому тесное сотрудничество с французским правительством представляет для нас принципиальную важность, интересы Национального банка имеют второстепенное значение»[718].
Часть британских дипломатов, а среди них Дж. Фицморис, полагали, что ослабление экономического влияния Франции в Османской империи повлечет за собой тяжелые последствия для держав Антанты в регионе, так как они лишатся мощного рычага воздействия на Порту. По мнению Фицмориса, Лондону, несмотря на непростую историю взаимоотношений с Оттоманским банком, следовало принудить комитет «Единение и прогресс» принять условия французов[719]. В итоге, сопротивляясь англо-французскому давлению, турецкое правительство заключило заем в Германии, который, хотя и был менее выгодным в финансовом плане, зато не имел политического подтекста[720].
Существование англо-русской Антанты в Азии наводило на Порту гораздо больший ужас, чем совместное экономическое давление на Константинополь со стороны Парижа и Лондона. На взгляд немцев, Турцию страшила перспектива повторить судьбу Персии[721]. Как отмечал X. Халид, с началом англо-русского сотрудничества поддержание территориальной целостности Османской империи перестало рассматриваться англичанами как аксиома, а потому существование Турции в качестве буферного государства утрачивало для них интерес[722]. Совместное русско-британское противодействие (на дипломатическом уровне) вторжению турецких войск в приграничные персидские области подтверждало опасения Порты[723]. В условиях, когда доминирование Германии в Османской империи воспринималось частью британского истеблишмента как угроза, налаживание конструктивных отношений с Россией становилось «императивом» для политики Лондона на Востоке, поскольку оно восстанавливало баланс сил в регионе[724].
Принимая во внимание все вышесказанное, мы можем констатировать, что «мультирегиональное» положение Османской империи (азиатское и европейское одновременно) продолжало определять весомость турецкого фактора в формулировании балканской политики Великобритании. Доминирование на османской политической сцене комитета «Единение и прогресс», тяготевшего к Германии, заставило Англию вернуться к своей прежней тактике – интернационализации вопроса о статусе балканских вилайетов, который, по сути, являлся внутриполитической проблемой Турции.
Форин Оффис пристально следил за развитием событий в Балканском регионе, и прежде всего за активизацией австро-венгерской дипломатии. Складывание на Балканах благодаря стараниям Вены выгодной для турецкого правительства расстановки сил позволило бы ему сосредоточиться на укреплении своей власти в азиатских провинциях. Это противоречило стратегическим построениям Лондона, который вновь начал рассматривать высокую конфликтность в балканских вилайетах как один из способов поддержания благоприятного для себя соотношения сил на Ближнем Востоке, а значит, на международной арене.
Поскольку внешне– и внутриполитические мероприятия комитета «Единение и прогресс» могли создать сложности для британской политики на Востоке, то Англия ради укрепления отношений с Францией и Россией была готова пойти на частичные уступки (которые, конечно, не затрагивали ее жизненно важных интересов) своим партнерам по Антанте «за счет» Османской империи. Видимо, в Константинополе это понимали. Логика развития существовавшей системы международных отношений (размежевание держав на два блока), а также укоренившиеся в сознании турецкого руководства стереотипы (восприятие России как основного врага, с которым Британия смогла договориться) склоняли Турцию к проведению прогерманского курса.
* * *
Развитие международных отношений на Балканах в 1908–1911 гг. свидетельствовало о том, что происходила интеграция региона в систему межблокового противостояния великих держав. Как показали события Боснийского кризиса, Англия выстраивала свою региональную политику исходя из нюансов ее взаимоотношений с Россией, Германия – с Австро-Венгрией. Таким образом, англо-германский конфликт проецировался на Балканскую подсистему через преломление взаимодействий Британии и Германии с их партнерами по блокам.
Ситуацию, сложившуюся на Балканском полуострове в 1909–1911 гг., можно охарактеризовать как «холодный мир» – положение, при котором стороны могут достичь компромисса по определенным проблемам, но жизненно важные вопросы так и остаются нерешенными[725]. Такой расклад отчасти отвечал интересам великих держав, поскольку неурегулированность проблемы европейских провинций Турции (македонский и албанский вопросы) создавала им в будущем удобный повод для вмешательства в дела региона и укрепления там своих позиций.
Поляризация системы международных отношений задавала направление внешнеполитического курса местных игроков, которые связывали реализацию своих целей в регионе с поддержкой той или иной