Екатерина Давидовна знала очень много. Значительно больше, чем хотелось бы, скажем, Сталину. Она вполне могла не слишком нравиться ему со своим внимательным, все видящим взглядом, со своей растущей тяжеловесностью во всем. И вполне могла раздражать его. Действовать на нервы: «Подумаешь, барыня из Мардаровки!»
Позднее, когда под влиянием возраста и обстоятельств «барыня» Ворошилова окончательно превратилась в «парттетю», то есть закрылась, спрятала свою непосредственность, окуталась броней партийно-идейной сталинской правильности, она вела себя так, что придраться к ней было очень трудно.
Чем уязвить такую? Вот тебе — ни орденочка, ни медальки за всю твою правильность!
Так мог думать Сталин. А мог и вообще не думать о ней. Но факт остается фактом: все работающие активные жены Кремля были в наградах. Екатерина Ворошилова — нет. Это ее задевало.
* * *
Надежда Ивановна, сноха Ворошиловых, прожившая с Екатериной Давидовной в одной квартире более тридцати лет, вспоминает разные годы, разные события и отношения внутри семьи:
«Моя семья приехала из Самары. Отец был эсером, в 1918 году перешедшим на сторону большевиков. Он работал в Наркомземе СССР, был по профессии агрономом. Стал работать в Москве заместителем начальника главка по сахарной свекле. Жили мы в знаменитом Доме на набережной с тридцать первого по тридцать четвертый. Тогда атмосфера в доме была совсем другой, чем та, которую описал в «Детях Арбата» Анатолий Рыбаков. Между детьми не бывало разговоров и пересудов, чей отец где работает. Дети интересовались только друг другом.
Я училась в одной школе с Петром Ворошиловым, но познакомились мы с ним в тридцать втором, в доме отдыха. Поженились в тридцать пятом.
Екатерина Давидовна была весьма своеобразной женщиной в вопросах отношения полов. Мы встречались с Петром Климентьевичем, прежде чем поженились, три года. Но она с особым пристрастием высчитывала, когда родился наш сын Клим. С точностью до дня. Ей явно хотелось удостовериться в моей невинности до свадьбы. Я всегда очень стеснялась ее неприступности и холодности. С Климентом Ефремовичем было легко, не сравнить, как с Екатериной Давидовной.
Она три года присматривалась ко мне, прежде чем признала меня действительной женой Петра Климентьевича.
Думаю, ей было трудно выдерживать контактность и импульсивность Климента Ефремовича и вообще ей трудно было быть женой человека с такой властью. Она никогда им не командовала, но он без нее ничего в доме не решал. Разногласий у него с ней никогда не было.
Екатерина Давидовна как-то внутренне была всегда уверена, что переживет Климента Ефремовича. Очень рано начала собирать материалы для его музея. Порвав с родной семьей, она гордилась Ворошиловым, как своим родом. Все, что касалось его, должно было быть отличным и достойным имени.
Он пережил ее на десять лет.
В 1937 году моего отца арестовали как врага народа. Вскоре взяли и мать. А я при этом жила в семье Ворошилова. Ходила с передачами в тюрьму.
Никогда ни одного упрека не сделал мне Климент Ефремович. Я ни разу не попросила его ни о чем, касающемся моих родителей. Вела себя, как будто ничего не случилось. Но однажды, в разговоре наедине, Екатерина Давидовна сказала мне, что моя мать — мещанка.
Я ответила:
— Это не криминал.
Свекровь моя — ни слова в ответ. Она, видимо, пыталась самой себе объяснить, за что посадили мою мать, не находила ответа, и это «мещанка» было попыткой объяснения. Климент Ефремович, ни слова не сказав мне о «моих врагах народа», накануне войны все же вытащил маму из тюрьмы. По состоянию здоровья. Она жила с нами, с Климентом Ефремовичем и с Екатериной Давидовной, в одной квартире.
Жили мы мирно. Ворошиловы очень оберегали мою с Петром Климентьевичем любовь. Мы наполняли их жизнь суетой, заботой, давали ощущение семейного клана. Любовь к нашим двум сыновьям они распределили так: Клим принадлежал Клименту Ефремовичу, младший, Володя — Екатерине Давидовне.
У меня был в жизни период, когда Петр Климентьевич, танкостроитель по профессии, уехал работать в Челябинск, а я осталась в Москве, родила второю сына и загуляла: бросила учиться, ходила по театрам, роман завела.
Екатерина Давидовна была очень недовольна. Высказывала свою неприязнь, но не ко мне, а к моему образу жизни. Климент Ефремович молчал. Она, конечно, его накручивала. Обычно она уходила на работу рано. Чтобы не встречаться с нею, я прикидывалась спящей в своей комнате и выходила к завтраку вместе с Климентом Ефремовичем, который работал допоздна и вставал попозже. Он начинал читать мне басню «Стрекоза и муравей» — это было его единственным упреком:
Попрыгунья-стрекозаЛето красное пропела,Оглянуться не успела,Как зима катит в глаза.
В конце июля 1941 года Климент Ефремович отправил нас с Петром и маленьким сыном в Челябинск на Уралмаш, где Петру предстояло работать в танковом КБ. В Челябинске нам сказали, что квартир нет, жить негде. Жили сначала в вагоне. Потом нас с Петром повели в квартиру, где все комнаты были заняты, и сказали, что завтра всех этих людей выселят, а нас вселят.
Я подняла крик: не буду вселяться, где люди живут. Позвонила в Москву и рассказала все Екатерине Давидовне, а она мне говорит: «Не капризничай».
На следующий день нашлась пустая квартира.
Екатерина Давидовна долгие годы над детским домом шефствовала. Климент Ефремович два года работал в Венгрии и привез оттуда по ее просьбе два вагона детских вещей. Она их все распределила.
Екатерина Давидовна считала, что женщина должна работать.
Ей доставляло удовольствие что-то сделать, что-то достать самой, без помощи и влияния Климента Ефремовича. Так, однажды она пришла домой и сказала: «Клим, я купила себе и Наде билеты в театр. Сама. Без твоих привилегий».
Мы пошли. Оказалось, билеты просрочены — она перепутала дни. Нам, конечно, нашли места. Но это уже было, к сожалению Екатерины Давидовны, за счет имени Климента Ефремовича.
Разница между ней и другими женами была в том, что она старалась никогда не пользоваться привилегиями, которые относятся только к Клименту Ефремовичу.
…Сталин не любил Ворошилова, завидовал его популярности. И часто придирался. Однажды они вдвоем катались на пруду на плоскодонке. Сталин говорит: «Я знаю, Клим, ты — английский шпион». Тот в ответ побагровел и ударил его по лицу. Чуть не опрокинулись. Было это в 1946 году.
Может, сейчас это прозвучит странно, но Екатерина Давидовна считала, что Сталин завидует популярности Ворошилова. Она однажды сказала это мне шепотом и с оглядкой.
Помню еще вот что: Клименту Ефремовичу исполнилось шестьдесят. Праздновали в Грановитой палате. (Ничего себе! — Л.В.) Сталин держал речь. Он говорил о том, каким по его мнению должен быть партработник. Все мы были в восторге от его речи, лишь потом я подумала: а ведь он ни словом не упомянул о юбиляре…
В застолье Сталин следил, чтобы у всех были полные рюмки. Сам подливал. И следил, чтобы пили до дна. Как не напиться. Помню, Молотова несли…
…Сталин был очень груб, и Климент Ефремович брал с него пример. Да и не он один — все окружение.
В 1937 году я поступила учиться в Станкин. Без протекции поступила. Только начала учиться — вызывают в комитет комсомола: «У тебя родители враги народа, нужно публично отказаться от них». Я и бросила Станкин. Не работала, не училась. И Екатерина Давидовна переживала, что дома сижу, бездельничаю. Его точила за мое безделье, а он ко мне относился безукоризненно, Климент Ефремович. Сказал как-то:
— Ты, Надя, знаешь почем фунт лиха.
Она жила в вечном страхе. Появились в доме дети Фрунзе — она стала бояться моего растлевающего влияния на них: дочь репрессированных родителей, мало ли какие критиканские речи я могу вести.
Все это особенно усилилось в ней к тридцать седьмому году, и после тоже сильно проявлялось. Вообще, с тридцать седьмого между всеми кремлевскими семьями пролегла пропасть. Оставшиеся на свободе замкнулись внутри семейных кланов, прекратились совместные вечеринки. Как-то все внезапно осели, огрузли, постарели. Словно ураган пролетел над Кремлем. И его окрестностями.
Перед войной Ворошилова не всегда приглашали на Политбюро. Это было дурным знаком — могли взять в любую минуту. А если приглашали, весь дом не спал.
Политбюро заседало по ночам. Мы дома ждали — вернется ли? Екатерина Давидовна никогда не выдавала своего состояния, ждет молча, переживает — виду не подает.
Все всего боялись. Как бы чего не вышло. Кто бы чего не сказал. Как бы не взяли, не посадили…
К старости она помягчела. Я провожала ее в больницу и навещала ее в больнице, она эмоционально — непохоже на нее — выражала признательность, как будто стеснялась, что причиняет хлопоты.