Еще не кончили перекур, как налетел ветер, прошумел лесом, разметал туман. С деревьев каплет дождевая вода. И вдруг, откуда ни возьмись, открывает глаза на мир истосковавшееся по нему солнце. Ваан смотрит на небо, улыбается:
— Здравствуй!
* * *
… Ваану шел пятый год, когда отцу предложили место техника на метеостанции в горах. Семья переехала в село Антарасар. Техник Микаел Чобанян представил документ, удостоверяющий его личность, и неофициальное отношение от республиканского бюро погоды с просьбой к местным властям обеспечить служащего метеостанции жильем и всем необходимым.
— Откуда ж я тебе дом возьму, откуда? Понаписали — обеспечить…
— Я нашел уже, только дайте его мне, — ответил Чобанян. — Домик лесника у самой станции пустует, я был там, смотрел.
— Развалюха-то? Да он у нас уже давно списан, этот домишко…
— А это на что? — сказал он и протянул пару здоровых рук.
«Парень что надо, — подумал о Чобаняне председатель. — Другой бы меньше чем директором школы сюда не согласился, и дали б, а этот приехал погодой заниматься. Пускай остается, подсобим».
Спустя несколько месяцев развалюха лесника была подлатана, подновлена. Кто восстановил ее — узнали, когда техник двух ягнят да нескольких кур покупал.
— Хозяйство завожу, — улыбнулся он, отсчитывая деньги.
— Так это ты в порядок дом привел?
— Я.
— Ну молодец, молодец! — воздали ему должное сельчане.
Ваан рос у леса за пазухой, на берегу реки. И навсегда запомнилось ему детство, не очень-то сытое. А тут еще удалось ему как-то вырвать из пенной пасти горной реки младшую дочь председателя. Она шла по берегу, собирала фиалки, сорвалась и упала в воду. Жарким током крови отдалось прикосновение девичьей груди… Так скоротечно промелькнула юность. Потом умерла мать. Ваан вернулся с кладбища повзрослевшим: с лица его будто кто-то сдунул беспечность.
Он учился и работал в колхозе. По утрам отмахивал три-четыре километра до села, вечером столько же назад. А лето, укоротившее до предела ночь, уводило в прохладу яйлагов [5], в горы.
Уже учась на филологическом факультете в Ереване, он на каникулы всегда возвращался в село. Отец стал стар. Усталыми и растерянными от одиночества глазами смотрел он на сына.
— Женился бы, сынок!..
— Не влюбился еще, отец! — отшучивался тот.
— Помру, не повидав внуков.
Ваан отмалчивался. Какая-то неотвязная тревога бередила душу, кружила в крови и так же внезапно угасала.
Отец и сын жили словно сироты. Для одного жизнь была покойной женой, для другого — покойной матерью. Дом уподобился храму без святыни.
Бесконечно длинная дорога привела Ваана к западным границам страны. Пограничное село, рядом застава. Здесь ему предстояло пройти службу. А по земле шел уже 1941 год…
Июнь не наступил, он объявился нежданно-негаданно: грозовыми ливнями, пограничными инцидентами.
Немецкие самолеты безнаказанно нарушали границу. По ту сторону день и ночь урчали моторы фашистских танков и самоходных орудий. А однажды среди бела дня немцы на моторной лодке выкрали купавшегося пограничника. Переговоры успеха не имели. Судьба пограничника так и осталась неизвестной: 22-го началась война.
На рассвете артиллерия противника прицельным огнем разнесла погранзаставу. Бойцы заняли оборону у реки.
Бой закончился, когда вышли патроны. Оставшиеся в живых отступить не пожелали: бросились в реку — под пули. Ваан поплыл вниз; плыл, пока силы не оставили его.
Не успел он выйти на берег, как выросли, словно из-под земли, немецкие автоматчики. Первый немец, не успев опомниться, полетел на землю, но в ту же секунду Ваан почувствовал, как обожгло голову. Глаза будто выскочили из орбит и, удаляясь, стали множиться, пока не превратились в летящие звезды.
Под веками остались только отсветы огня, а во рту и в горле — приторный вкус крови. Он не чувствовал, как падал. Летел вслед за убегающими молниями и никак не мог догнать их. Потом все потемнело: туман! туман! туман!..
Подобрали его вместе с мертвыми на краю огромной могилы. Люди двигались, как тени. Он застонал.
— Жив, — сказал кто-то по-немецки.
— Прикончь его, — предложил другой.
— Он даже не ранен. Пинали сапогами.
— Все равно, кончай!..
И снова потерял сознание.
Очнулся уже в госпитале. Перед глазами плыл черный дым. От шумящей боли ныла голова. На лбу ощутил холод примочки, ледяную свежесть. И — впервые — легкость в теле. Предметы постепенно обретали очертания. Он заметил беспокойный, вопрошающий взгляд медсестры.
— Очнулся, горемычный?
Ваан задвигал губами, но слов не было слышно. Девушка приветливо улыбнулась.
— Наташей меня зовут, братик, я своя, ваша, понимаешь?!
«Чужой ты и не могла быть», — сказал взгляд Ваана. На полу рядом с ним лежали вповалку раненые бойцы, умирали медленно. Единственным утешением оставалась Наташа со слезами для умерших и добрым сердцем сестры для живых.
Раненые военнопленные не разговаривали. Сил не было, да и о чем было говорить. «Все полетело вверх тормашками. Враг оказался сильнее, чем ожидали, следовательно, наши — слабее, чем предполагали». Мысль эта ржавчиной разъедала душу каждого. «Почему? Почему? Почему?» — стучало в голове у Ваана. «Ну хорошо, они лучше вооружены», — слышал он внутренний голос. «А дальше?» — пытал все тот же голос. «Врасплох застали», — успокаивал он себя. «Ну и что?» — негодовал он. «Воевать они больно опытные…»
— А дальше? — закричал он и поднялся. — Значит, поражение?..
«Нет, война продолжается. Нельзя терять веры».
— Верно.
В глазах потемнело, и голова бессильно упала на подушку.
Наташа бросилась на крик:
— Что с тобой, голубчик?
— Ничего, — попытался улыбнуться Ваан. — Наташа, вы были в Армении?
— Нет, — пожала она плечами. — А ты бы хотел сейчас туда?
— Нет! — еле сдержал крик Ваан. — Я там, где мне положено быть.
— В плену, да?
— Нет, никто не отнимет у меня этой свободы — умереть…
Наташа улыбнулась:
— Ты хороший…
Ваан умолк. Глаза закрылись сами.
Сменялись дни и ночи. Молчание и неуверенность пленных постепенно уступали место жажде общения. Люди стали разговорчивее, пытались сблизиться, уяснить свое положение, найти путь избавления от этого страшного унижения. Ваан выздоравливал. И хотя не мог еще ходить подолгу, в голове стало яснее. Наташа каким-то образом узнавала о положении на фронтах, сообщала бойцам.
— Фронт дошел уже до Днепра, — принесла она горькую весть.
— А Киев? — вскинулся Марченко.
— В пригородах идут тяжелые бои…
— Возьмут, — простонал Марченко.
— Одним Киевом не обойдется, вот увидите!
— Не плачь, братишка! — Марченко сел. — Врага мы уничтожим. Мы не можем иначе, не можем. Не из-за слабости нашей печалюсь, нет. Не слабы мы. Но, кажется, побахвалились излишне. В том-то и вся боль. А в победу я верю. Победим во что бы то ни стало…
— Киев отдали, — вбежала в слезах Наташа.
Весь день искал Марченко курева и, не найдя, как обиженный ребенок, забился в угол.
— Пал Смоленск…
— Харьков…
* * *
Два месяца Ваан с такими же, как он, военнопленными мучился в песчаном карьере. Чуть свет выгоняли их на работу, водворяли в бараки уже затемно. Многие остались погребенными в этом карьере заживо, часть погибла под резиновыми дубинками надсмотрщиков.
Как-то, идя вдоль недвижной шеренги пленных, комендант лагеря Карл Шпиллер остановился возле него.
— Ты умейт управляйт машина?
— Да.
— Немецки понимайт?
— Да, знаю.
— Зер гут. Сегодня пойдешь со мной.
После обеда часовой выгнал его из барака, подталкивая прикладом: «Комендант ждет, марш!..»
На окраине города чугунные ворота со щитом и скрещенными мечами преградили дорогу машине. С ржавым скрипом ворота разверзли железную пасть. В глубине сада мрачно темнел старинный особняк.
— Шнель! Быстро! — послышался голос Карла Шпиллера.
Ваан двинулся вслед за ним.
— Вот твоя комната, напротив ванная. Моя старая одежда в ванной, можешь взять себе. Затем поднимешься наверх…
Комендант внимательно оглядел пленного и остался доволен.
— Хильда, вот тебе помощник. Ты рада?
«Вот гады, как скот на базаре выбирают», — подумал Ваан.
— Карл, у него даже элегантный вид, — журчит мягкий голосок женщины.
— Отдай должное моему вкусу. Из двух тысяч выбирал.
— О, Карл!.. Смоляные кудри, глаза черные, белая кожа…
Карл одергивает жену:
— Ты начинаешь его баловать, Хильда, он хорошо владеет немецким.
Комендант удаляется в свой кабинет. А Хильда велит Ваану садиться, она просто говорит: «Садитесь, пожалуйста».