Два дня подряд немецкая артиллерия бомбит наши позиции, а с ними вместе и кладбище. Володя хмуро смотрит, как взрываются в воздух могилы.
— Хоть бы мертвых оставили в покое!..
В ночной тишине скрипят и лязгают железные кресты. Мой связной смотрит в густой мрак и бормочет:
— Это они ропщут, ропщут дважды умершие!..
Осень, хмурая, плаксивая осень…
* * *
… Звонят из штаба полка.
— Через час в атаку!
Артиллерийский поединок начинается немедленно, земля бьет фонтаном, от взрыва снарядов образуется стена, скрывающая от нас село. Ракета подает сигнал к атаке.
— Уррра!..
Цепи поднимаются и стремительно несутся в долину. На проселочной дороге показывается колонна наших танков. Они по косогору направляются к селу.
На танках пехотинцы-автоматчики. Гремит артиллерия, пулеметные очереди царапают землю и жалят бойцов. Здесь, на косогоре, бесполезно и невозможно лежать: пуля настигнет. Значит, вперед.
Осенняя тонкая и прозрачная речка остается у нас в тылу.
Село уже близко, батальон входит в огороды. Серебрятся кочаны капусты, и огород кажется сверкающим ледяным катком. Огонь неприятеля делается сильнее. Огород надежное убежище. Начинается истребление капусты, пули с треском впиваются в листья, и кажется, точно тысячи грызунов напали на огород и раздирают капусту. Бойцы снова поднимаются.
— Уррр-а-а!..
Шагающий рядом командир батальона не может сдержать восхищения:
— Молодцы, орлы!..
Гигантские скирды сена уже горят. Батальон приникает к земле. Недалеко от него бушует и неистовствует огонь неприятеля. Еще, еще немного, и победа наша. Но надо возобновить атаку, надо поднять приникшие к земле роты. Надо мной словно воет собака. Это шестиствольный немецкий миномет. Лечь? Но уже поздно. За моей спиной взрывается первая мина, вторая, третья… Сильная горячая волна отрывает меня от земли…
* * *
Я с трудом открываю глаза, рот жжет живительная, горькая водка.
— Жив, жив!..
Голос Володи доносится откуда-то издалека.
— Товарищ капитан, он даже не ранен. — Володя вне себя от радости.
Я легко поднимаюсь. Вот оно что. Воздушной волной меня прибило к скирде — она меня спасла от неминуемой смерти. Я не ранен, но полы моей шинели до самого пояса оборваны и лохмотьями висят на мне. Осколки мины унесли их половину. Это еще ничего, в голову точно вбит железный крест, и он рыдает то ли от ветра, то ли от страшного дыхания мины.
Командир батальона догадывается, в чем дело.
— Вынести лейтенанта с поля боя, — глухо доносится до меня его голос, затем он подходит и обнимает меня.
— Ну что же, дорогой. После такого прыжка вам надо по крайней мере месяц отдохнуть…
— Ничего, товарищ капитан, — словно из пропасти доносится до меня мой голос.
Снова рвется мина. Пистолет падает, наклоняюсь, чтобы поднять, и земля окрашивается кровью. Разбитая вдребезги кисть бессильно свисает. Из правого бока булькая льется горячая кровь.
Двигаюсь как во сне, вокруг меня с безумной скоростью кружатся поля и лес. Жарко, пожирающий зной поднимается из груди и сушит губы.
— Воздуха… воздуха нет…
Володя обнимает меня за спину.
— Дайте я возьму вас на руки, товарищ лейтенант.
— Не надо!
Почему краснеет снег в лесу? Потом он начинает быстро чернеть, чернеть…
— Володя, почему снег почернел?
* * *
Холод снега приводит меня в чувство.
— Почему снег черный?..
Обезумевшие деревья кружатся в хороводе, ветви бьются друг о друга, наполняя лес лязгом и скрежетом железа.
— Товарищ лейтенант, вы истекаете кровью…
— Воздуха… задыхаюсь…
… Осень, солнце дрожит, как пожелтевший лист на вершинах деревьев, солнце… Вот оно, медленно качаясь, падает с дерева, и мрак наступает со всех сторон.
— Почему снег черный?..
* * *
… У врача белый халат и маленькая бородка. Он делает мне укол.
— Большая потеря крови, — обращается он к молодому человеку, тоже в белом халате, — меня беспокоит рана в боку. Для него, конечно, война уже кончена, — врач ощупывает мою руку. — Кисти правой руки почти нет…
Голос его доносится словно из-за плотного занавеса. Долго и медленно они вдвоем промывают раны, причиняя мне невыносимую боль.
— Доктор, воды…
— Нет, вы сегодня пить не должны, если хотите жить.
— Воды… — просят высохшие губы, — воды…
Всю ночь мои ладони наполнялись водой нашего сельского студеного родника, но пока я доносил их до губ, они становились пустыми.
— Воды!..
… Мать подает мне большую медную кружку.
— Пей, сынок.
Я жадно пью, но вода журча выливается из открытой раны.
— Воздуха… задыхаюсь…
Меня снова приводят в чувство.
— Утром санитарным самолетом отправить в тыл! Необходима срочная операция в стационарных условиях, — распоряжается бородач.
Темная, кошмарная ночь наконец отступает.
Утром медсестра вливает мне в рот ложку какой-то жидкости, то ли лекарства, то ли молока.
Во рту горьковатый вкус крови…
Слышен гул мотора, санитары с носилками подходят ко мне.
2 мая 1945 года
Потом?..
Госпитали полевые, армейские и тыловые.
Ноги, прошедшие от Волги до Одера, ноги, вынесшие ужасы войны, ставшие костылями…
Руки, спасшие мир и держащие Знамя Победы, с сегодня бессильные даже обнять любимую женщину…
Раны заживающие, ставшие шрамами, но навеки дымящие…
Сердце, излечившее мир, но неизлечимое…
Потом?..
* * *
Мы уже близко. Машина въезжает в ущелье. Как жалко, что ночь, хотя я даже с закрытыми глазами могу указать все камни и скалы, монастыри и крепости.
У нашей реки и шум другой, и цвет, и запах.
Завяжите мне глаза, поведите к десяткам рек, и я по шуму безошибочно узнаю нашу реку. У нее высокий, звонкий голос. Вот она здоровается со мной. «Привет тебе, привет!» Месяц упал в реку и раздробился в ней, в серебряных волнах тысячи лун.
Ивы строем наклонились к реке и крадут у луны прибрежную воду. Река шипит, стена поднебесных скал душит ее… Дорога упрямо врезается в подножье скоп и, извиваясь, кряхтя, поднимается вверх.
Здесь часовня отшельника, ее не видно, она в тени скалы. Время подточило камни. Время с такой любовью лизало ей лицо, как лижут коровы каменную соль.
Светает. С поворота виден тяжелый массив нашей крепости. Зубчатые стены мрачно смотрят на дорогу.
Все, все здесь родное и понятное. Вокруг меня все дышит запахом детства и воспоминаниями. Мой родной, любимый край!..
На востоке за горой светится широкая полоса. Немного погодя оттуда ринется солнце, озолотит, подожжет нагорья. И проснутся прошлое, воспоминания, тоска… Проснутся друзья, годы…
Со знакомым, таким родным мне скрипом откроется калитка нашего сада. Словно истосковавшись по мне, ветка сирени кинется на грудь, — благоухающее воспоминание моей любви, сирень, Лилит…
Из-под тутового дерева яростно бросится Чало, потом, раскаявшись, виновато падет под ноги, начнет искать руку, чтобы лизнуть… «Чало, дорогой, у меня рука забинтована…»
На веревке стирка моей матери. От нее веет материнским запахом и материнской чистотой. Я постучусь в дверь.
— Кто там?.. — донесется голос матери.
— Это я.
Больше ни слова. Дверь откроется.
— Вернулся, вернулся, мой бесценный!.. Умереть мне за твою дорогу…
Город еще спит. Но есть и недремлющие друзья. Вот родной ветер поднимается мне навстречу, узнает и сердито распахивает полы моей шинели: «Сними, от нее пахнет порохом, сними!..»
Судьбой приговоренные
1
Серые, липкие облака, нависнув, задушили лес и задохнулись в нем сами. Слышны пробуждающиеся голоса и голоса еще спящие. Голоса, которые пугают свет, и те, что пугаются его. Мир все тот же и не тот.
Лес на повороте как косой срезало. Не лесорубы постарались — война. На опушке сшиблись танки, черный крест уткнулся в ров. Трава проросла выше гусениц, а до него не дотянулась. Поодаль — лес деревянных крестов. «Что же война наделала, — думает лейтенант Чобанян, — изменила лицо земли. Насадила вместо деревьев кресты с железными касками, и вот что осталось от некогда победных колонн. А как хоронили?! Рядами: парад мертвецов… Фашистское подразделение топает в рай! Эти немцы с таким усердием усеяли нашу страну могилами своих солдат, словно судьба войны зависит от мертвых. Ну да: не смогли живыми страну покорить — так «завоевали» покойниками. Всюду кресты, кресты… Воюй, фриц, убивай! Много настреляешь — железный крест получишь, самого убьют — деревянным довольствуйся».