Вас поцеловать.
О Ваших заслугах, как замечательного комика, как исключительного, мирового дрессировщика, как смелого гражданина, умеющего колкими словами дерзновенного шута ранить спесь «сильных мира того»,[55] о Ваших глубоких и интересных наблюдениях и выводах, сделавших Вас одной из знаменитейших фигур современной зоопсихологии, о Вашей любви к детям и о прелести Ваших книг из жизни животных, написанных для детей, будут говорить другие, и я также хочу бегло упомянуть в своём письме. Мне хочется также вспомнить, что мы встретились с Вами и подружились сейчас же после революции, что Вы с большим тактом председательствовали на некоторых огромных митингах, где в самой острой форме возбуждённой тысячной аудиторией ставились различные вопросы, и я, по мере сил, отвечал на них.
Вы человек глубочайше миролюбивый и, как я знаю, Ваши воззрения ближе всего к воззрениям яснополянинского мудреца.[56] Но это не мешало Вам почувствовать великую правду в советском строе и, оставляя в стороне разногласия, в главном остаться нашим попутчиком.
Не всегда могли мы помочь Вам вовремя и в достаточной мере. Претерпеть всяких трудностей Вам пришлось немало, но всё-таки Вы сознаетесь, наверное, что Советская власть, не только в моём лице, в общем шла Вам навстречу, зная, какого ценного человека имеет она в Вас, помогла Вам по мере сил и дала Вам возможность, пережив трудные времена, вступить теперь, в день Вашего юбилея, в качестве заслуженного артиста на путь ещё более широкой художественной и научной деятельности.
Чрезвычайно приятно мне было отметить, с каким глубоким сочувствием и единодушием отозвалась на Ваш юбилей вся наша пресса.
Ещё раз крепко жму Вашу руку. Как печально, что проклятый бронхит, который меня душит, не даёт мне возможности быть сейчас вместе с Вами.
Я просил мою жену, Наталью Александровну, крепко поцеловать Вас за меня.
Народный комиссар по просвещению
А. Луначарский
11 апреля 1927 года
Леонид Ленч
Сеанс гипнотизёра
Рассказ
Гипнотизёр Фердинандо Жаколио, пожилой мужчина с длинным лошадиным лицом, на котором многие пороки оставили свои печальные следы, гастролировал в городе Н. уже вторую неделю.
Объяснялась эта задержка тем, что в городе Н. гипнотизёру жилось довольно уютно. Никто его не притеснял, и неизбалованная публика хорошо посещала представления, которые Фердинандо устраивал в летнем помещении городского клуба.
На одном таком представлении и встретились директор местной конторы треста «Домашняя птица» товарищ Верепетуев и его заместитель по индюкам из той же конторы Дрожжинский.
Места их оказались рядом. Усевшись поудобнее, Верепетуев и Дрожжинский стали созерцать представление.
Для начала Фердинандо, облачённый в старый, лоснящийся фрак, с сатиновой хризантемой в петлице, лениво, привычным жестом воткнул себе в язык три шляпные дамские булавки образца 1913 года и обошёл ряды, демонстрируя отсутствие крови.
Зрители с невольным уважением рассматривали толстое фиолетовое орудие речи, проткнутое насквозь. Девочка в пионерском галстуке даже потрогала удивительный язык руками и при этом вскрикнула:
– Ой, какой шершавый!
– Здорово! – сказал товарищ Верепетуев.
– Чисто работает! – откликнулся тощий Дрожжинский.
А гипнотизёр уже готовился к сеансу гипноза.
– Желающий прошу на сцену, – галантно сказал он.
Тотчас из заднего ряда поднялась бледная девица, с которой гипнотизёр обычно после представления сиживал в пивной «Дружба». Фердинандо записал её фамилию и имя в толстую книгу.
– Это для медицинского контроля, – пояснил он публике.
Через пять минут бледная девица сидела на сцене с раскрытым ртом и деловито, но как бы во сне, выполняла неприхотливые желания гипнотизёра: расстегивала верхние пуговицы блузки, готовясь купаться в невидимой реке, декламировала стихи и объяснялась в любви невидимому Васе.
Потом девица ушла, и гипнотизёр снова пригласил на сцену желающих подвергнуться гипнозу. И вот из боковой ложи на сцену вышел старичок в байковой куртке и рыжих сапогах.
– Мы желаем подвергнуться, – сказал он. – Действуй на нас. Валяй!
– Смотрите, это наш Никита! – сказал Дрожжинский директору «Домашней птицы». – Ядовитый старик, я его знаю.
– Должность моя мелкая, – между тем объяснял гипнотизёру старик в байковой куртке, – сторожем я тружусь на птичьей ферме. А зовут меня Никита Борщов, так и пиши.
Фердинандо Жаколио усадил Никиту в кресло и стал делать пассы. Вскоре Никита громко вздохнул и с явным удовольствием закрыл глаза.
– Вы засыпаете, засыпаете, засыпаете, – твердил гипнотизёр, – вы уже спите. Вы уже не сторож птицефермы Борщов, а новый директор всей вашей конторы. Вот вы приехали на работу. Вы сидите в кабинете директора. Говорите! Вы новый директор! Говорите!
Помолчав, спящий Никита проникновенно заговорил:
– Это же форменная безобразия! Десять часов, а в конторе никого! Эх, и запустил службу товарищ Верепетуев!
Товарищ Верепетуев, сидевший в третьем ряду, густо покраснел и сердито пожал плечами.
Дрожжинский слабо хихикнул.
– Ну, я-то уж порядочек наведу! – продолжал Никита. – Я вам не Верепетуев, я в кабинетах не стану штаны просиживать. Ведь он, Верепетуев, что? Он птицы-то не понимает вовсе. Он, свободное дело, утку с вороной перепутает. Ему бы только бумажки писать да по командировкам раскатывать. Он на фермах раз в году бывает.
– Это ложь! – крикнул Верепетуев с места.
В публике засмеялись.
– Не мешайте оратору, – бросил кто-то громким шёпотом.
– Нет, не ложь! – не открывая глаз, сказал загипнотизированный Никита. – Это чистая правда, ежели хотите знать!.. Сколько раз мы Верепетуеву про этого гусака Дрожжинского говорили? Он и в ус не дует. Дрожжинский корму индюкам не запас, они и подохли, сердечные!
– Это неправильно! – завизжал со своего места Дрожжинский. – Я писал в трест! У меня есть бумажка! Гипнотизёр, разбудите же его!
– Не будить! – заговорили разом зале. – Пусть выскажется. Крой, Никита! Отойдите, товарищ Жаколио, не мешайте человеку!
– Не надо меня будить! Не надо! – гремел Никита Борщов, по-прежнему с закрытыми глазами. – Когда надо будет, я сам проснусь. Я ещё не всё сказал. Почему сторожам, я вас спрашиваю, полушубки доселе не выданы?..
Верепетуев и Дрожжинский, растерянные, красные, протискивались к выходу, а вслед им всё ещё несся могучий бас загипнотизированного Никиты:
– А кому намедни двух пекинских уток отнесли? Товарищу Дрожжинскому! А кто в прошлом году утят поморозил? Товарищ Верепетуев!
И какая-то женщина в цветистом платке из первого ряда тянула к Фердинан-до Жаколио руку и настойчиво требовала:
– Дай-ка после Никиты мне слово, гражданин гипнотизёр. Я за курей скажу. Всё выложу, что на сердце накипело. Всё!
Цирк бушевал.
1935
Юрий Олеша
Зрелища
Заметки о цирковом искусстве
Я подошёл к башне. Собственно говоря, это была не башня. Труба. Немногим больше пароходной.
Наверху чернела дверь
К двери