с колесом.
Мы за спорт в цирке, за юмор! Ужасаться в цирке мы не хотим. Нам не интересно видеть, как разбивается актёр, упав с трапеции.
1937
Борис Житков
Удав
Цирковая повесть
I
Началось с того, что играл я в клубе. И всё как-то выходило, что проигрывал. Всё своё жалованье проигрывал. Отдам жене, а потом по трёшке выпрашиваю.
Жена служила в тресте. На машинке печатала. Я жене наврал, сказал, что шубу купил, а я её в рассрочку взял, а деньги проиграл.
И вот я раз прямо со службы шёл в клуб. Играю – и везёт, везёт. «Вот, – думаю, – когда на меня это счастье наехало, не упускай, гни вовсю!» Только успеваю бумажки по карманам распихивать: так уж комком и сую. Вот когда королём домой вернусь! Жена мучается, дома до света на машинке печатает. Вот вздохнёт, голубушка! Уж и не знаю, что ей сделаю. Серёжке, сынишке, велосипед, дураку, куплю. Настоящий! Вот будет радоваться! Наташеньке, дочке, шапочку, – она всё хотела, – вязаную, зелёненькую… Да что шапочку! Да и придумать не знаю что: она диктует матери до хрипоты, бедная, чтоб машинку эту проклятую перекричать.
«Ну, – думаю, – поставлю ещё пятьдесят рублей – и баста». Хлоп! – побили мою карту. Вот чёрт. Я, чтоб вернуть, вывалил сотню – натаскал из карманов мятых червонцев. Опять бита! Мне бы бросить, не злиться, а я всё жду, что снова моё счастье найдёт меня. И пошло, и пошло.
Я весь в поту и уж последние бумажки таскал из карманов, трёшки какие-то. И тут холод меня прямо прошиб: что вот только что все они, милые мои, счастливые могли б быть, уж были, можно сказать, и вдруг… И вот уж нет ничего. Я царапал со злостью пустой карман, скрёб ногтями.
Тут я вспомнил, что у меня с собой есть пятьсот рублей. Казённые, правда. Завтра сдать надо. Я взял червонец. Уж коли повернётся счастье – так ведь с рублишка начинали и с тысячами от стола уходили в полчаса каких-нибудь. И я всё рвал и рвал с пачки по червонцу, и уж всё равно стало. Я и считать перестал – который это идёт. Поставил потом целиком сотню, чтобы уже сразу. И глаза закрыл, чтобы не видеть. Потом побежал к швейцару.
– Голубчик! Дорогой! У вас шуба в залог пусть будет, дайте рубль. Последний раз, рублик.
А он головой мотает и не глядит.
– Шли бы спать, – говорит, – коли карта не идёт.
Я оделся, побежал домой, к жене как сумасшедший. Уж в прихожей слышал, как эта машинка стукает, прямо гвозди это в моё сердце вбивает. А Наташка хриплым голоском надрывается, диктует.
Час, час всего назад разве таким бы псом побитым я к вам пришёл? И не знали, бедные.
Я вошёл в столовую. Жена даже не оглянулась, только крикнула на Наташку, чтоб дальше, дальше!
Серёжка, дурак, через стол из пушки в солдат деревянных целит горохом. А я вошёл в своей шубе, как был, и говорю – голос срывается, хриплый.
– Надя, – говорю жене, – Надя! Я знаю, не говори! Умоляю – я в отчаянии. Спаси!
Она сразу бросила печатать, глядит на меня, раскрыв глаза, дети уставились, ждут.
– Надя, – говорю, – я знаю, денег нет, дай брошку бабушкину. В залог, в залог, выкупим. Я в отчаянии…
Она вдруг вскочила, всё лицо пошло красными пятнами.
– А я, а я? А мы все? – И бьёт, бьёт руки, не жалея, кулачком об стул. – Мы не в отчаянии? Мы всё должны сносить?
У самой слёзы на глазах.
Я шапку прижал к груди, всё у меня внутри рвётся.
– Надя, – говорю, – милая…
А она вдруг как закричит:
– Вон! Вон! – И показывает на дверь – отмахнула рукой во всю ширь.
Дети вздрогнули. Я смотрю, у Серёжки губы кривятся. А жена кричит:
– Что вы на детей смотрите? Вы их губите! Вы им не нужны!
Наклонилась к Наташке и кричит:
– Говори, говори: нужен он вам? – И глядит на неё, жмёт глазами.
Я шагнул к дочке, к Наташеньке. А она опустила голову, не глядит, и дрожит у ней бумага в руке.
– Говори сейчас же! – кричит жена. – Да или нет? Говори!
Наташа чуть глаза на неё подняла и вдруг, смотрю, чуть-чуть головкой покачала, едва заметно: нет!
– Наташа, – говорю я, – ты что же?
А жена:
– Вон! Вон! Довольно! И дети вас гонят! Вон!
Я вышел, и щёлкнул за мной французский замок. Запер он от меня семью мою, детей моих.
Было ещё совсем рано, часов десять вечера. И вот я остался на улице, мне некуда идти. И я растратил пятьсот казённых рублей. И куда я пойду, кому скажу, кто такого пожалеет?
Хотел бежать к товарищу моему, может быть, он как-нибудь… Вместе учились ведь. Да вспомнил: взялу него пятьдесятрублей, он из жалованья, из последних мне дал. Обещал я через неделю принести – три месяца уж тому. Как на глаза показаться?
Я всё шел скорей и скорей, прямо бежал почти и толкал прохожих. Стало рукам холодно. Я запустил руки в карманы и вдруг в правом кармане нащупал мёрзлыми пальцами – деньги! Мелочь какая-то. Я сразу стал, подбежал к фонарю и давай считать. Все карманы в шубе обшарил – набралось семьдесят восемь копеек. В клубе меньше рубля ставить нельзя! Я всё шарил, ещё бы найти двадцать две всего копейки. Зашёл в подворотню и все карманы вытряс – нет больше ни копейки. И я поплёлся по улице. Шарил глазами – вдруг знакомый встретится: выпрошу двадцать две копейки. И вдруг вижу здание: всё освещено, у подъезда извозчики чёрной кучей стоят, афиши саженные. Стоп! Да это цирк. Пойду в цирк, может, встречу кого, займу. Рубль даже можно занять.
Я купил на галёрку билет за сорок копеек. Я уж не смотрел на представление, а шарил глазами по рядам, по лицам, искал знакомого. Сейчас я ещё человек, а завтра – завтра я растратчик, и меня будут искать. Ещё ночь впереди – ведь можно отыграться. Только б рубль, рубль. И хоть бы один знакомый! Я бегаю глазами по людям, у меня всё бьется внутри, а люди смеются – вот-то смешное клоун делает на арене.
Я тоже стал смотреть на арену. Дрессировщик показывал маленькую белую лошадку. Он говорил по-французски, и очень забавно, но никто не понимал и не смеялся. Я хорошо знаю по-французски. И вдруг