из-за стойки): Помните, как заглох на моторной лодке двигатель, и нас понесло в открытое море? Не помните, когда это было?
Розенберг: Давно.
Брут: Я тоже вспомнил об этом только сегодня. (Глухо). Должно быть потому, что у меня в последнее время такое чувство, что меня несет в открытое море и не за что уцепиться.
Розенберг: Не обращай внимания.
Брут: Это хороший совет, Розенберг. Когда ты будешь умирать, я тоже приду к тебе и скажу – не обращай внимания. (Вновь исчезает за стойкой).
Розенберг: Тебе сегодня еще не говорили, что ты просто невыносим, Брут?
Небольшая пауза.
Вербицкий (откладывая газету): Ладно. Это все ерунда. А вы мне лучше скажите вот что. Когда случается пожар, то нас предупреждает об этом пожарный колокол. Ведь так?.. А кто, интересно, предупредит нас, если наша пожарная часть сама загорится?.. Вопрос.
Розенберг: Иди к черту, Вербицкий. Ты уже сто раз об этом спрашивал.
Вербицкий: И при этом ни разу не получил вразумительного ответа. (Поднимаясь со своего места, потягиваясь). Господи, как же хорошо быть старым и никому не нужным… Не думать, что надеть, что сказать, кому понравиться. Не ревновать, не дергаться, не пытаться острить или говорить умные вещи, а главное, не придавать никакого значения этим сомнительным движениям, которые делают тебя больше похожим на швейную машинку, чем на человека. (Показывает). Верно, Брут?
Брут молчит.
Ах, извини, пожалуйста… Я и забыл, что ты все еще собираешься послушать в свою честь марш Мендельсона… (Медленно идет по сцене, по ходу смотрит на шахматные фигуры на столе у Розенберга, затем подходит к окну и останавливается за спиной сидящего Гонзалеса).
Небольшая пауза.
А вот, кстати, и господин пастор.
Розенберг: Аминь. (Оборачивается к окну).
Вербицкий: Идет, как галльский петух, который думает только о том, кого бы задрать… Пожалуй, мне было бы лучше удалиться.
Розенберг: Поздно. Лучше пойди и покайся.
Вербицкий: И не подумаю. (Быстро садится за свой столик и прячется за раскрытой газетой).
Розенберг (шепотом): Тогда аминь. (Делает вид, что занят шахматной партией).
Эпизод 14
Звенит дверной колокольчик и на сцене появляется Пастор. Похоже, он уже слегка навеселе.
Пастор: А-а… Все те же лица… Господин Брут…
Брут молча кланяется из-за стойки.
Господин следователь…
Следователь: Мое почтение, господин пастор.
Пастор: Как ваши успехи, господин следователь?
Следователь: Как и все успехи, господин пастор. Переменные.
Пастор: Принесите Богу небольшую лепту, и они станут постоянными.
Следователь: Приму к сведенью, господин пастор.
Пастор: Примите, примите… Господин Розенберг…
Розенберг молча кланяется.
Это ваша собачка сделала перед дверью лужу?.. Очень миленький песик. (Подходя к столику Вербицкого). Здравствуйте, господин Вербицкий.
Вербицкий (из-за газеты, напряженно): Здравствуйте.
Пастор (заметив сидящего у окна Гонзалеса): А это кто у нас? (Подходит ближе). Э, да это же наш Гонзалес… Старый греховодник, которого, Бог лишил языка, потому что он богохульствовал им после каждой выпитой рюмки… (Наклоняясь над Гонзалесом). Обманщик, задолжавший мне четырнадцать марок, которые я вручил ему, видя его бедственное положение и надеясь, что он употребит их себе во благо…
Розенберг: Вы одолжили ему четырнадцать марок?
Пастор: Ровно столько, сколько было в церковной кружке.
Гонзалес ворчит и отворачивается.
(Гонзалесу). А ведь тебе, наверное, и в голову не пришло, что задолжав эти четырнадцать марок слуге Божьему, ты задолжал их нашей матери-Церкви, а значит и нашему Господу, чьим должником ты стал, превратившись в великого грешника, которого, пожалуй, не грех было бы и отпеть заживо?
Гонзалес мычит, отмахиваясь от Пастора.
Розенберг: Вы его напугали.
Пастор: Неправда. Я только дал ему возможность увидеть, что наши поступки имеют обыкновение возвращаться к нам совсем не в том виде, который мы представляли себе, когда их совершали.
Гонзалес жалобно мычит.
(Гонзалесу). Ах, ты глупенький и неразумный человечек!.. Ты что же это – действительно решил, что я отпою тебя, дурочка, заживо?.. Неужели ты и вправду поверил, что я припомню тебе эти глупые четырнадцать марок, о которых все уже давно забыли?.. Или ты не знаешь, что мы все должники нашего Господа, который хочет, чтобы мы прощали друг другу, если не хотим, чтобы Он потребовал с нас то, что мы Ему задолжали?.. (Опускаясь на подоконник рядом с Гонзалесом). Ах, Гонзалес, Гонзалес… А ведь я еще помню, как твои родители, упокой Господь их души, привели тебя к первому причастию и какой на тебе был аккуратный костюмчик, весь выглаженный и чистенький, и белая рубашечка с кружевным воротничком и манжетами, которую одевают только по большим праздникам… Такой хорошенький, чистенький и аккуратный мальчик с белым платочком в кармашке, подстриженный и надушенный, вместе со своими родителями, которые смотрели на него с такой гордостью, словно он был не маленький мальчик, а ангел, сошедший с небес. Я даже помню, что на твоей матери был надет красный жакет и желтый платок на шее, а у отца синий пиджак с золотыми пуговицами… Посмотрели бы они на тебя сегодня.
Гонзалес стонет и мычит.
Розенберг: Он плачет.
Пастор: Пускай… Небеса посылают нам слезы, чтобы мы могли утопить в них наши грехи… Я сам поплачу вместе с тобой, бедный грешник, чтобы тебе ни было так одиноко. (Всхлипывая, достает платок и вытирает глаза).
Гонзалес горестно мычит. Пастор стонет, закрыв лицо платком. Небольшая пауза, в завершение которой Пастор вытирает глаза, сморкается и убирает платок.
Аминь. (Поднявшись с подоконника). С тех пор, как Небеса послали мне способность отличать пшеницу от плевел, я узнал, что большинство людей, которые называют себя христианами, никогда не плачут над своими грехами и поэтому больше походят на язычников, не просвещенных светом Божьего слова… (Медленно идет по сцене). Взять вон, к примеру, хотя бы нашего господина Вербицкого, который ни разу после своего приезда не преклонял колен перед святой чашей. А ведь прошло уже, если я не ошибаюсь, почти два года…
Вербицкий молчит, отгородившись раскрытой газетой.
Или вон господина Розенберга, который обещал нам привезти краску для колокольни, да так и везет ее уже третий год… (Розенбергу). Только не оправдывайте свое поведение тем, что вы еврей, господин Розенберг, и вам нет дела до нужд нашего храма. Христос тоже был евреем, но это не помешало ему говорить и делать вещи, понятные всем без исключения. В конце концов, Бог не станет спрашивать нас в день Страшного суда – евреи ли мы или нет.
Розенберг: И о чем же Он, интересно, будет нас спрашивать, господин пастор?
Пастор: Вы прекрасно знаете, о чем Он будет нас спрашивать!.. Потому что на земле нет ни одного человека, который не знал бы, что Он будет спрашивать нас, где мы были, когда голодные просили у нас хлеба, раздетые – одежду, а жаждущие – воды!
Пока он говорит, на пороге бильярдной появляется Николсен.
Эпизод 15
Николсен: Браво, господин пастор… Браво, браво… Мне тоже всегда нравилось это место про жаждущих,