Донья Беатриса решила быть милостивой к влюбленным. Как только Луис явился к ней в день отъезда, она сразу сообщила ему, что Мерседес его ждет у себя. Граф Луис де Льера торопливо поцеловал руку маркизы де Мойя, кое-как покончил с прочими, обычными в те времена изъявлениями уважения младшего к старшей, и к тому же близкой родственнице, и поспешил к своей возлюбленной.
Мерседес была предупреждена заранее и встретила его спокойно; только щеки ее слегка розовели от волнения да печальные и кроткие глаза сияли ярче обычного. Однако при виде Луиса невольный возглас вырвался у нее, и она чуть не бросилась к нему навстречу. В последнее мгновение, устыдившись своих чувств, она сдержалась и лишь доверчиво протянула ему руку.
— Мерседес! — воскликнул юноша, осыпая ее руку горячими поцелуями. — Последнее время увидеть вас труднее, чем открыть неведомый Катай генуэзца Колумба! Донья Беатриса и донья Изабелла охраняют вас строже, чем архангелы райские врата!
— Может быть, это необходимо, Луис? Может быть, вы действительно опасны?
— Неужто вы думаете, что я собираюсь похитить вас, словно какой-нибудь испанский рыцарь мавританку? Посажу на круп своего коня и отвезу на каравеллу, чтобы вместе с вами отправиться на поиски пресвитера Иоанна и великого хана?
— Вы, может быть, и способны на подобные безумства, Луис, но вряд ли вы думаете, что я на это соглашусь.
— Разумеется, нет! Вы поистине образец осмотрительности во всем, что касается нашей любви!
— Луис! — воскликнула девушка, и непрошеные слезы хлынули из ее глаз.
— Простите меня, Мерседес! Любимая, дорогая, простите! Но эти жестокие отсрочки, эта холодная осторожность сводят меня с ума! Кто я по-вашему: безвестный нищий, авантюрист или кастильский рыцарь?
— Вы забываете, что кастильянкам знатного рода не дозволено оставаться с глазу на глаз даже с благороднейшими рыцарями. Только милость ее высочества и снисходительность моей опекунши и вашей тетушки позволили нам встретиться наедине.
— Наедине! Вы называете это «наедине» и говорите об особой милости ее высочества, хотя знаете, что за нами следит пара глаз и что нас подслушивает пара ушей! Я боюсь говорить даже шепотом, чтобы случайно не оторвать от размышлений вон ту почтенную сеньору! — И Луис де Бобадилья показал глазами на открытую дверь в соседнюю комнату, где с молитвенником в руках тихо сидела дуэнья его возлюбленной.
— Вы говорите про мою добрую Пепиту?
Мерседес рассмеялась. Она знала Пепиту с раннего детства, привыкла к ней, как к собственной тени, и в наивности своей не могла даже представить, что та может кого-либо стеснять.
— Она почему-то была очень недовольна, когда узнала о нашем свидании, — продолжала Мерседес. — Пепита говорит, что благородные девушки так поступать не должны и что моя бедная мамочка, будь она жива, никогда бы этого не допустила.
— То-то у нее такая внешность, что рука сама тянется к мечу! Зависть к вашей юности и красоте так и сочится из каждой ее морщины. Ну и лицо!
— Вы просто не знаете мою добрую Пепиту! У нее лишь один недостаток: она меня слишком любит и слишком балует.
— Ненавижу всех дуэний еще больше, чем мавров!
— Так говорят все юные сеньоры, — вдруг сказала Пепита, чьи чуткие уши слышали все, несмотря на молитвенник в ее руках. — Однако я знаю, что те же самые дуэньи, которые так неприятны влюбленным, со временем становятся весьма необходимы и приятны мужьям. Но раз уж вам так не нравится мое лицо и морщины, я могу закрыть дверь, и тогда вы не будете видеть меня, а я — слышать ваши любовные признания, сеньор рыцарь!
Все это было высказано необычным для дуэний изысканным слогом и совершенно добродушно, как будто дерзкие слова Луиса ничуть ее не задели.
— Нет, нет, Пепита, не смей закрывать дверь! — густо покраснев, закричала Мерседес и бросилась вперед, чтобы остановить дуэнью. — Что может граф де Льера сказать мне такого, чего бы ты не могла услышать?
— О, многое, дитя мое! — возразила дуэнья. — Благородный рыцарь собирался говорить о своей любви!
— И тебя это пугает? Ты же сама говорила мне, что любишь меня с того самого дня, как впервые взяла меня на руки!
— Если донья Мерседес думает о вашей любви то же самое, что о моей, плохо ваше дело, сеньор! — заметила, улыбаясь, дуэнья, стоя у полуприкрытой двери, — Надеюсь, дитя мое, — продолжала она, обращаясь к Мерседес, — вы не принимаете меня за веселого и знатного молодого щеголя, который принес свое сердце к вашим ногам? Разве могут мои простые слова привязанности сравниться со сладкими речами Луиса де Бобадилья, решившего покорить самую прекрасную девушку Кастилии?
Как ни была Мерседес наивна, но разницу между любовными речами Луиса и нежными словами своей кормилицы она понимала прекрасно. Девушка вспыхнула, отпустила дверь и закрыла лицо обеими руками. Воспользовавшись этим, Пепита затворила дверь. С торжествующей улыбкой Луис отвел свою возлюбленную к креслу, бережно усадил, а сам опустился подле нее на низенький табурет. Устроившись поудобнее, чтобы не сводить глаз со своего прекрасного кумира, юноша, воскликнул:
— Да эта дуэнья всем дуэньям пример! Я мог бы и сам догадаться, что вы не потерпели бы возле себя какую-нибудь вздорную сварливую старуху. Ваша Пепита — сущий клад! И если благодаря уму генуэзца, снисходительности королевы, своей собственной решимости и вашей доброй воле мне настолько повезет, что я сделаюсь вашим мужем, она может считать, что должность дуэньи останется за ней пожизненно!
— Вы забываете, Луис, — ответила Мерседес, смеясь над причудливостью своей мысли, — что если мужу по сердцу дуэнья, которую не выносил влюбленный, то влюбленному может понравиться дуэнья, которую муж не пустит и на порог!
— О черт! Такая головоломка не для Луиса де Бобадилья! Я привык думать и говорить просто. Мне ясно одно, и это я готов без всяких ухищрений доказать всем докторам Сала-манки и всем рыцарям на свете, будь то христиане или неверные: вы самая прекрасная, самая благородная, самая чистая и добродетельная девушка во всей Испании, и я люблю и чту вас так, как ни один человек на свете еще не любил и не чтил своей избранницы!
Слова восхищения всегда сладостны для женских ушей, тем более, когда их произносят с такой пылкостью, как Луис, Позабыв обо всем, что говорила ей дуэнья, Мерседес упивалась этими словами, каждое из которых находило отклик в ее сердце. Однако девичья застенчивость и слишком малый срок, прошедший с того дня, когда они впервые поведали друг другу о своих чувствах, мешали ей отвечать столь же откровенно.
— Я слышала, — сказала она, — что все юные рыцари, мечтающие блеснуть своим искусством в турнирах, говорят то же самое о своих дамах сердца, надеясь, что кто-нибудь их опровергнет и тогда им представится благоприятный случай показать свою доблесть и прославиться.