слово, Терехин, суды у нас еще никогда никого не оправдывали...
Терехин поднял голову.
— Ладно, пусть, — неожиданно сказал он. — Делать нечего.
Зубков внимательно смотрел на него.
— Вы что же, признаете себя виновным? — не сразу спросил он.
— Нет, — сказал Терехин. — на «жигуленка» я не налетал. Только это неважно.
— Как это неважно? — спросил Зубков.
— Неважно, — повторил Терехин. — Виноват не виноват, ничего от этого не изменится.
— То есть? — голос Зубкова прозвучал строго. — Что вы имеете в виду?
— Не изменится... — горестно вздохнул Терехин.
* * *
Актовый зал Дворца металлургов был переполнен. Шло торжественное заседание, посвященное пятидесятилетию молибденового комбината.
В президиуме среди почетных гостей находились председатель горисполкома Фомин и прокурор города Иван Васильевич.
Старик Беляев тоже занимал место в президиуме, сидел в первом ряду с краю.
И сын его, Игорь Степанович, был здесь.
Председательствующий объявил:
— Слово имеет профессор Игорь Степанович Беляев.
Тихо стало в зале.
Люди с любопытством разглядывали Беляева-младшего.
В самом конце зала рядом с яркой пышной блондинкой сидел начальник ГАИ Авдеенко. Он наклонился к своей соседке, что-то ей шепнул. Та улыбнулась, закивала.
И следователь Зубков был здесь. Пришел перед самым началом, свободного места уже не нашлось, и потому он стоял в проходе.
Игорь Степанович Беляев поднялся и неторопливо пошел к трибуне.
Облокотился на нее. Выждал паузу. Сказал:
— В прошлом году в Женеве один мой швейцарский коллега спросил меня, почему русские так любят поговорку: «Не боги горшки обжигают». Я рассказал ему про своего отца.
Старик Беляев в президиуме не пошевелился. Казалось, он ничего не слышал.
Игорь Степанович продолжал:
— Мой отец начал свою карьеру погонщиком ослов... Полвека назад на ослах, впряженных в арбы, доставляли сюда, на гору Свинцовую, материалы для будущего рудника... Однако на ослах далеко не уедешь, понадобились грузовики, и отец мой выучился на шофера... Первую машину с грузом для строительства молибденового комбината поднял в горы бывший погонщик ослов Степан Алексеевич Беляев.
В зале захлопали.
Старик Беляев по-прежнему сидел неподвижно как изваяние.
— ...Но вот молибденовому комбинату понадобились бурильщики, — сказал Игорь Степанович. — Где набрать их? Из-за границы не выпишешь. И тогда Степан Беляев выучился на бурильщика... При норме сорок погонных метров в месяц он проходил восемьдесят метров... Им и его товарищами было пройдено семь с половиной километров горных пород...
В зале опять захлопали.
— ...А когда пришло время вести взрывные работы, Степан Алексеевич Беляев сделался одним из лучших на комбинате взрывником. Но, если вдуматься, не породу он тогда взрывал, а наш вчерашний день, нашу вековую техническую отсталость... И лишь одной-единственной премудрости так и не выучился мой отец за всю свою жизнь, — сказал Игорь Степанович и неожиданно улыбнулся. — Правильно писать слово «молибден».
В зале засмеялись.
— Не обижайся, отец, — сказал Игорь Степанович. — Твоя судьба и есть подтверждение прекрасной поговорки: «Не боги горшки обжигают». Мы, твои дети, научились правильно писать и слово «молибден», и слово «космос», и слова «атомная энергия», и еще много-много других прекрасных слов... И не только правильно их писать, но и задавать тон во всей мировой науке. И за это, отец, низкий тебе поклон...
Игорь Степанович вышел из-за трибуны и поклонился отцу.
В зале грянула овация.
Председатель исполкома Фомин решительно поднялся со своего места, а вслед за ним поднялся и весь зал.
Продолжал сидеть только один человек — старик Степан Алексеевич Беляев.
Зал стоя ему аплодировал.
Вместе со всеми аплодировали ему начальник ГАИ Авдеенко, его соседка-блондинка, прокурор города Иван Васильевич и следователь Геннадий Сергеевич Зубков.
* * *
Терехин и Екатерина Ивановна готовились ко сну.
В доме было тихо. Дети уже спали.
— Давай уедем отсюда, — сказала Екатерина Ивановна. — Я больше не могу...
— Когда-нибудь уедем, — пообещал Терехин.
— Вхожу сегодня в магазин, а на меня пальцем показывают, — сказала Екатерина Ивановна. — А дети же все слышат!..
Они помолчали.
— Надо тебе на работу устраиваться, — вздохнул Терехин. — Лучше всего в комбинатовский детсад. Максим при тебе будет, а Таню определишь в ясли.
— Олег! — испуганно сказала она.
— А насчет Василия я с Кудиновым договорюсь. Чтобы взял на продленку. Думаю, он поможет... Как-нибудь и перебьетесь, пока я вернусь.
Она с ужасом посмотрела на мужа.
— Но ты же не виноват! — сказала она.
— Виноват, Катя, — вздохнул он.
— В чем? — Глаза ее расширились.
— В том, что цел остался... А они погибли.
— Потому что беляевский сынок ездить не умеет?
— Бесполезно, Катя... Чему быть, того не миновать.
Она закричала:
— Я знаю, следователю приказали его выгородить, а тебя посадить... Мы ведь никто, с нами как угодно можно... Но я в Москву поеду, до самого большого начальника дойду, я на них найду управу!
— Тише, — попросил он, — детей разбудишь.
Она замолчала. Только жалобно всхлипывала.
— Зря говоришь, Катя, — сказал Терехин. — Никто никому не приказывал... И следователь очень хороший человек, Зубков Геннадий Сергеевич... Но за Беляева две смерти, а что за меня?
Она молчала.
— И это, наверное, правильно, — сказал он.
— Чего правильно? — возмутилась она.
— А то, что горе перетягивает, — сказал он. — Так и должно быть. Если, конечно, мы люди, а не чурки березовые…
* * *
Кудинов сидел на почте, ждал междугородного разговора.
Уже поговорила какая-то старушка с Кишиневом, военный что-то долго объяснял своей жене в городе Саранске, а Кудинов все сидел и ждал.
Наконец женский голос в динамике объявил:
— Москва, третья кабина...
Кудинов быстро вошел, снял трубку, сказал:
— Нина?.. Ниночка, здравствуй... Это я, Матвей...
...Усталая простоволосая женщина, не очень молодая, в выцветшем домашнем халате сидела на табуретке в кухне своей большой московской квартиры и плакала в телефонную трубку.
— ...Оля