Степанович заплакал.
Сидел, уронив голову на стол, и бессильно рыдал, как там, на мосту, когда догорали его бежевые «Жигули».
* * *
Прокурор Иван Васильевич был у себя в кабинете.
В дверь постучали.
— Можно, — сказал прокурор.
В комнату вошел следователь Зубков. В руке он держал папку-скоросшиватель.
— Присаживайтесь, — сказал прокурор.
Зубков сел.
— С чем пожаловали? — спросил прокурор.
— Иван Васильевич, — сказал Зубков, — это не Терехина следы.
Прокурор посмотрел на него.
— Ну и шутник вы, Зубков, — без всякой улыбки произнес он.
— Я вполне серьезно, — возразил Зубков.
— Да перестаньте, — сказал прокурор.
Зубков растерянно глядел на него.
— Иван Васильевич, — попросил он, — да вы меня выслушайте, пожалуйста! Я же места себе не находил... Если это следы Терехина, то почему же все обломки лежат на другой полосе? Ехал он, значит, по встречной, а с «Жигулями» столкнулся на своей собственной? Абсурд же получался, верно?
Лицо прокурора оставалось непроницаемым.
— Вот, — сказал Зубков, — экспертиза нам вернула материалы. Мы ведь как рассуждали? Вот след Терехина, вот беляевских «Жигулей». Но ширина-то их — метр шестьдесят один. А потому самосвал, занявший даже сорок семь сантиметров встречной полосы, с ними бы никогда не столкнулся... Машины бы преспокойно разъехались. Вот так! — он изобразил руками. — Между ними оставалось бы еще ровно девяносто два сантиметра... Огромное расстояние. А раз они все-таки столкнулись, то это уже не Терехина и Беляева следы, а чьи-то чужие. В протоколе осмотра места происшествия мы допустили грубейшую ошибку.
— Все? — спросил прокурор.
— Признаю, что это целиком моя вина. Вот докладная на ваше имя. — Зубков достал из папки лист бумаги и положил перед прокурором. — Готов понести любое наказание. Вплоть до отстранения от работы.
Прокурор даже не взглянул на бумагу.
— Ты понимаешь, что говоришь? — спросил он.
— Вполне, — сказал Зубков.
— Да кто же это нам с тобой позволит? — сказал прокурор. — Ты бы еще вчера прямо с трибуны взял профессора под стражу.
Зубков тяжело вздохнул.
— Ситуация очень непростая, — признал он, — я понимаю... Но факт остается фактом... Это не Терехина следы. Привлекать его нет никаких оснований.
Прокурор промолчал.
— От нас же с вами ничего не зависит, Иван Васильевич, — сказал Зубков. — Гражданке Фемиде служим...
За окном послышался шум подъехавшего автобуса. Он остановился на площади, прямо под окнами прокуратуры. Открылась дверца, и на асфальт вышли несколько человек. То были гости, прибывшие на юбилей молибденового комбината. Их сопровождал председатель исполкома Фомин. Гости его окружили. Фомин показал им в сторону гор. Что-то стал рассказывать. Гости слушали его и кивали.
— Вы ведь считаете, наверное, что Зубков не человек, а машина? Ни души, ни сердца? — отвернувшись от окна, спросил Зубков прокурора. — Скажите, считаете?
Прокурор ничего ему не ответил.
— А я как подумаю об этих несчастных стариках Беляевых, так все внутри переворачивается. — Зубков сокрушенно покачал головой. — Но что же нам делать, Иван Васильевич? Беляева пожалеть — значит не пожалеть Терехина. Невиновный будет расплачиваться за чужие грехи... А разве можно такое допустить?.. Сами знаете: никогда, ни в коем случае.
За окном послышались голоса, смех. Фомин, видимо, рассказывал гостям что-то очень забавное.
— Знаю, завтра нам с вами опять скажут: «Беляев же не нарочно, а нечаянно, зла он никому не хотел». — Зубков нервно сцепил пальцы обеих рук. — Но нечаянно, Иван Васильевич, можно соседу на ногу в толчее наступить. Или чашку из рук выронить... А если ты за руль сел и так вел машину, что в результате два человека погибли, то по закону это уже не нечаянность, а преступная неосторожность. Легкомыслие и самонадеянность. Помните? Лицо не предвидело опасных последствий, хотя должно было и могло их предвидеть... Именно так: должно было и могло. И не случилось бы никакой беды. Часть третья статьи двести одиннадцатой Уголовного кодекса. От трех до пятнадцати лет лишения свободы... — Зубков поднял голову. — Но я надеюсь, Иван Васильевич, — сказал он, — я очень надеюсь, что, учитывая обстоятельства дела, горе в семье и все прочее, государственный обвинитель попросит для Беляева минимальный срок наказания. Так ведь?
За окном опять зашумел мотор.
Гости, оживленно переговариваясь, возвращались в автобус.
Последним поднялся на ступеньку Фомин.
— Я ведь чего к вам пришел, Иван Васильевич, — глядя в окно, сказал Зубков. — Прошу продлить срок следствия.
— На сколько? — тоже глядя в окно, спросил прокурор.
— Думаю, недельки за две я теперь уложусь, — не отрываясь от окна, сказал Зубков.
* * *
Суд в Туранске размещался на первом этаже нового жилого здания.
Дела здесь обычно слушались рядовые, малоинтересные, и заседания проходили в полупустых залах.
Сегодня, однако, негде было яблоку упасть.
Казалось, весь город спешил узнать, чем закончится суд над сыном старика Беляева, мужем и братом двух погибших женщин.
— ...Подсудимый, встаньте, — председательствующий, не старый еще мужчина в темном кожаном пиджаке и водолазке цвета кофе с молоком, обратился к Беляеву.
Тот поднялся.
— Суд предоставляет вам последнее слово, — объявил председательствующий.
Беляев помолчал.
— Мне сказать нечего, — произнес он наконец. — Вина моя доказана. Решайте... Прошу только учесть, что на моем иждивении находятся двое несовершеннолетних детей и старики-родители...
— Все? — чуть обождав, спросил председательствующий.
— Да, все, — Игорь Степанович тяжело опустился на широкую, сколоченную из желтых полированных досок скамью.
— Суд удаляется на совещание, — объявил председательствующий, и трое судей скрылись за маленькой дверью.
В зале началось движение.
Кудинов встал со своего места, подошел к Игорю Степановичу, сел рядом.
— Прости меня, Игорь, — сказал он.
— Бог простит, — ответил Беляев. — Скажи лучше: денег у тебя шиш небось?
— Каких денег? — не понял Кудинов.
— А на что собираешься две семьи содержать? Стариков и Нину с детьми? Ты ведь у