поразившее меня.
Спустя годы я не раз буду писать портреты человека в ночном колпаке. Я напишу портрет в ночном колпаке моего друга Владимира Иванова и даже проведу исследование “Человек в bonnet”, где одни только материалы насчитывают сотни и сотни репродукций с портретов людей в ночных колпаках, написанных в разные эпохи разными мастерами.
Кто-то считает, что Время – это текучая материя. Для меня оно – вечная непостижимая тайна. Время не имеет начала, не имеет конца. Оно, разумеется, течёт, но может и остановиться. Миг способен тянуться бесконечно, а то, что длилось столетиями, может обратиться в мгновение. Я и по сей день не могу понять, что произошло со мной, когда я увидел этот клочок бумаги, испещрённый “метафизическими схемами”, что происходило и с моим сознанием, вмиг пронизанным неистовым потоком информации, в сравнении с которым скорость света сравнима разве что с черепашьим шагом. Возможно, в тот момент моей душе был предложен Путь, который я безоговорочно принял. Вероятно и то, что пред моим духовным взором пронеслись уготованные на моём творческом пути вихри цветовых, линейных и скульптурных гармонических откровений, что станут наградой за годы гонений, непризнания и травли. А быть может, в длинном коридоре арлезианского дурдома я узрел ожидающий и меня в недалёком будущем унылый коридор психиатрической больницы, по которому я буду бродить, брошенный на принудлечение. И я тоже буду зарисовывать душевнобольных. Несомненно одно: именно тогда временной поток будущего окутал моё сознание, а временной поток прошлого, несущий опыт долгих поисков, откровений и находок Великого Мастера, обратясь в мгновение, пронзил и озарил моё внутреннее существо. И я стал Другим.
Что означало в то время стать другим? А очень просто: всё, что окружало меня, что представляло какую-то реальность, ставило от неё в зависимость, перестало для меня существовать. Моя душа, мой дух запели – нет, вернее будет сказать, не запели, а радостно завопили, заорали во всю незримую глотку! Наставления родителей, учителей – как это можно теперь воспринимать всерьёз?! Математика, алгебра, геометрия, география, история – к чему мне всё это?! К чёрту всё! Сознание озарено одной только мыслью: “Уже был Ван Гог!!!” Как всё глупо и никчёмно после этого! С этого великого момента для Миши Шемякина был один путь – путь Ван Гога. А это означает Живопись, Краски, Цвет! И Работа, исступлённая Работа! Только это – и больше ни-че-го!
С той поры многим – и родителям, и учителям, и однокашникам – я стал казаться более чем странным. Но нет, я не сошёл тогда с ума. Просто понял, что был, был, был Ван Гог! И благодаря его гению моя душа прозрела.
С утроенной энергией я стал заниматься в СХШ живописью, рисунком, скульптурой, и первое время педагоги были довольны моими успехами. Что касается общеобразовательных предметов…Физика, математика, география, алгебра – за исключением литературы – они меня больше не интересовали. Появились сначала двойки, потом единицы… Притихшие однокашники с искренним недоумением смотрели, как, получив от учителя выговор и самый низкий балл, я с улыбкой и сияющим, радостным лицом возвращался за парту. Я видел краем глаза их сочувствующие, изумлённые или сострадательные взгляды и про себя смеялся над ними. Боже мой! Как далёк я от них теперь, как хорошо мне в удивительном мире, куда я вошёл навсегда! Они общаются друг с другом, для них много значат наши педагоги, оценки, отметки, полотна соцреалистов, тоскливая советская рутина… А мой круг общения – с моими истинными наставниками, число которых растёт день ото дня! Сезанн, Моне, Мане, Писарро, Ренуар, Дега и, конечно, любимый Винсент! А наставники моих наставников – нидерландцы, голландцы, немцы, итальянцы, испанцы, я живу вместе с ними их жизнью. Джон Ревалд открыл мне импрессионистов, Карел ван Мандер – нидерландцев, Джорджо Вазари – итальянцев. Это для меня и есть реальная жизнь, а там, у них, – нескончаемый серый сон, от которого мне удалось пробудиться благодаря крохотной картинке из Большой советской энциклопедии тридцатых годов.
В более поздние годы я познакомился с книгами Акутагавы Рюноскэ и в его автобиографических записках “Жизнь идиота” нашёл крохотную новеллу “Картина”, поведавшую о силе мгновенного мистического воздействия картин Ван Гога на душу и сознание ещё одного человека:
“Он внезапно… это было действительно внезапно… Он стоял перед витриной одного книжного магазина и, рассматривая собрание картин Ван Гога, внезапно понял, что такое живопись. Разумеется, это были репродукции. Но и в репродукциях он почувствовал свежесть природы.
Увлечение этими картинами заставило его взглянуть на всё по-новому”.
Мне запомнилась и ещё одна странная встреча с Винсентом.
Изнуряющая жара яркого солнечного дня. Я стою перед витриной книжного магазина в пакистанском городе Пешаваре. Завтра предстоит нелёгкий нелегальный переход границы, горы Афганистана, где с бесстрашной и верной Сарой де Кей мы будем вести переговоры с моджахедами об освобождении советских военнопленных. Вспоминаются напутственные слова, сказанные нам советским послом: “Надеюсь, вы вернётесь живыми”. На душе не очень весело. Вокруг чужой мир, не имеющий ничего общего с привычным цивилизованным. Грязь, пыль, духота, чалмы, халаты, паранджи, гортанная, режущая уши речь, а по вечерам с минаретов – унылое завывание мулл, славящих Аллаха. И неожиданно среди пыльных книжных обложек на непонятном языке я вижу за стеклом таинственным образом очутившуюся здесь дешёвую итальянскую монографию о Ван Гоге с его знаменитыми “Подсолнухами” на обложке. Этот тонюсенький альбомчик Винсента, видимо, давным-давно пылился в витрине магазина никому не нужный, так что ярко-жёлтые “Подсолнухи”, выгорев под солнцем, стали бледно-голубыми, да и сама обложка покоробилась от жары. Я долго смотрел на эти синие турнесоли и под конец тихо произнёс, прижавшись лбом к горячему стеклу витрины: “Винсент, ну что мы с тобой делаем здесь, в этом чужом для нас мире?..”
Ван Гог, ставший моей путеводной звездой, сопровождает меня и по сей день. Из всего наследия Ван Гога особенно повлияли на меня три его картины: это ранее уже описанная “Палата в арльской больнице”, “Портрет няни” и “Пейзаж в Овере после дождя”. Нет, я никогда не стремился унаследовать его характерную технику мазков, никогда не подражал ему. Я старался постичь его внутреннюю свободу, ничем не замутнённое видение мира, глубоко личное отношение к нему. Стремился достичь в своих работах той высшей степени напряжённости цвета, которая присуща каждой его работе. Картины Ван Гога учили меня искусству владения цветом – живописи, а его дневники и письма к брату Тео учили жизни труженика и творца, трепетному подходу к людям, к природе, к предмету, к благоговению перед мастерами прошлого, а главное – учили терпению. Палитра Ван Гога включала для