наполненных неуклюжими танцорами, обжорами, нищими и весёлыми пьяницами, в его кривобоких горшках, кувшинах, приземистой грубой деревенской мебели я узревал некую метафизическую загадку, которую пытался разгадать, копируя бесчисленные миски, кружки и прочую утварь крестьянского быта шестнадцатого века и выискивая в этих искривлённых контурах ключ к гармонии.
“Каждый голландский кувшин имеет душу”, – сказал когда-то художник моего детства Вильгельм Буш. Наверное, эту душу я и пытался постичь, пристально вглядываясь в брейгелевские кувшины и горшки и постепенно осознавая, что особенность их душ передаётся линией контура.
Перерисовав все горшки, кружки, кувшины из картин и гравюр Босха и Брейгеля, я перешёл к кухонной утвари малых голландцев. И очаровательно скособоченные кувшины из картин и рисунков Остаде, Тенирса, Броувера перекочевали в карандашном варианте в мои альбомы. Постепенно понимание таинственной кривизны линии стало отражаться в моём взгляде на натуру – предметы, людей, – и мои работы начинали всё больше и больше отличаться от традиционных и однообразных рисунков моих однокашников. Педагог, когда-то восхищавшийся линией моих рисунков, теперь лишь пожимал плечами и молча переходил к работам других. Я расстраивался до глубины души, не понимая такого отношения. Мне казалось, что, в отличие от моих сокурсников, я рисую более верно и точно. В натуре это выглядит именно так, теперь я это ясно вижу. Неужели педагог этого не замечает?!.
А видеть иначе я уже не мог. И каждый раз, когда перед моим рисунком педагог пожимает плечами и молчит, а однокашники шепчутся между собой и хихикают, я чувствую себя белой вороной. Мой трёхмесячный рисунок гипсовой головы Гомера чудовищно отличается от тщательно отштрихованных Гомеров других учеников. Я и сам вижу это. Нос моего Гомера нарочито укрупнён, контур головы и шеи резко очерчен, жёсткие линии карандаша подчёркивают разрез губ, морщины щёк и безглазых век. Да, он чертовски схож с гипсовым оригиналом и совсем не похож на Гомеров, выстроившихся на мольбертах соучеников. И вот у меня уже худшая оценка – и не за математику или географию, а за рисунок!..
В живописном классе дела не лучше. Пристальное изучение сложных сочетаний цветов и постоянное копирование картин старых мастеров-колористов изменило моё видение цвета. Я начал чётко различать все оттенки красного, синего, жёлтого, зелёного… Глаз распознаёт сотни вариантов серого, чёрного, белого, и мои живописные работы так же, как и рисунки, становятся совсем непохожими по цвету и сочетаниям красок на другие работы в нашем классе.
Педагог, ведущий живописный класс, разглядывая мою картину на тему одной из сказок братьев Гримм, задумчиво произносит: “Странно, странно…” – и направляется к работам других учеников. А я-то трудился над сочетанием сложно-серых оттенков с оранжевым, пепельно-синих с киноварными красными на фоне тончайших зелёных переливов! Что же со мной происходит? Чем глубже я овладеваю рисунком и цветом, тем большее непонимание встречаю у педагогов. И я долго сижу расстроенный перед своей сказкой…
Утешение приходит неожиданно: в класс случайно заглядывает какой-то студент из академических мастерских, останавливается у моей картины, долго рассматривает вытянутые искривлённые фигуры, не совсем привычный колорит и вдруг одобрительно шлёпает меня по плечу и быстро уходит. А через пару минут в класс вваливается группа студентов, которые окружают мой холст, рассматривают, удивлённо качают головами и поздравляют с необычной, но удачной композицией. Один из студентов бесцеремонно открывает мою папку с рисунками, и я слышу одобрительный возглас: “Ну и линия у этого парня!” Я ошеломлён первым признанием моих поисков, и внутренний голос подсказывает мне, что путь, который я выбрал, верный.
“Мы пойдём другим путём!” – воскликнул когда-то молодой Володя Ульянов. Я пошёл другим путём, но вместо одобрения получил нижайшую отметку за свою живописную работу.
Тучи сгущаются
Мою непохожесть педагоги пока терпят, но я чувствую, что тучи сгущаются, ибо своей непохожестью я начинаю заражать некоторых своих однокашников и они тоже принимаются изучать и копировать работы старых мастеров, о которых не говорилось в стенах наших классов. Репин, Шишкин, Айвазовский – вот три столпа, на которых ученики должны взирать с благоговением, вдохновляться ими и учиться у них. Только у них! И вдруг выясняется, что в студенческом общежитии один ученик вдруг втихаря вечерами копирует “Распятие” Грюневальда. А ведь работы Грюневальда грешат болезненной деформацией тел, необычным колоритом. А другой ученик копирует русские иконы, исполненные церковного мистицизма, да к тому же с деформированными вытянутыми фигурами и отсутствием классической перспективы. Третий вечерами трудится над копией картины французского романтика Делакруа “Смертельно раненный разбойник пьёт воду из ручья” – опять же что-то нездоровое: кровь на теле, кровь в воде… Уж если ты выбрал Делакруа, то почему не “Свобода, ведущая народ”? Увлечение этими мастерами ведёт к искажённому, болезненному восприятию мира, таит множество опасностей для юных умов и психики и требует для их спасения срочного вмешательства и безотлагательных мер.
И ночью к зданию общежития подъехала скорая помощь, и спящих безмятежным сном несчастных копиистов дюжие санитары стали стаскивать с коек и запихивать в машину, которая повезла их прямиком в психбольницу. Не один месяц при помощи уколов и таблеток их лечили от нездоровых увлечений, и это “лечение” в судьбе некоторых сыграло трагическую роль. Применение специальных препаратов и инъекций к психически полноценным людям даёт противоположные результаты и делает из них настоящих душевнобольных. Кто-то после выписки, едва заподозрив неладное со своей психикой, зачастил в психбольницы, да и остался там навсегда, а кто-то так и не смог вписаться в общественную жизнь из-за тяжёлых срывов, регулярно повторяющихся после принудлечения.
Через пару дней после отправки юных копиистов на принудительное лечение перед напуганными сэхэшатиками выступил лектор из идеологического отдела Союза художников Ленинграда, который продемонстрировал нам копии учащихся с картин Грюневальда, Делакруа и русских икон и объяснил, что именно копирование привело молодых художников в психбольницу. Я смотрел на великолепную копию грюневальдовского “Распятия” и думал о том, что не кто иной, как Грюневальд, и привёл меня к Вере и Апостольской церкви, куда я тайком от всех ходил на церковные службы. Но, как говорит евангельская истина, “нет ничего тайного, что не стало бы явным”. В шестидесятых годах у входа в каждый православный храм дежурил стукач от КГБ, в чьи обязанности входило отслеживание молодёжи, входящей в церковь и присутствующей при богослужении. Если это не ограничивалось одним посещением, за молодыми людьми устраивалась слежка, выяснялся адрес проживания, социальное и семейное положение и начиналось спасение заблудшего юнца от “религиозного дурмана”.
И вот три раза в неделю двое сотрудников из идеологического отдела уводят меня из СХШ, сажают в машину, где сидит ещё несколько молодых “заблудших”, и везут в кинотеатр. В пустом зале мы обязаны