в восемнадцатом веке местом учения изящным искусствам, мистическим пространством? Безусловно! Именно отсюда вышли мои любимые мастера живописи, ваяния и архитектуры ушедших времён: боготворимый мною Рокотов, удивительный новатор Александр Иванов, великий Карл Брюллов, мистический философ Николай Ге, беспощадный Василий Верещагин, запечатлевший лики войны, необъяснимые Куинджи и Айвазовский, трагический Врубель… Да и сколько ещё вышло из этих стен великих и любимых служителей Аполлона! А столетием позже – и мои старшие друзья, вдохновители, борцы с рутиной соц-арта: Александр Арефьев, Владимир Шагин, Олег Целков, Борис Заборов, Эдуард Кочергин. Здесь меня научили правильно держать кисть, в точных пропорциях смешивать краски для получения нужного колера, умело пользоваться карандашом, чтобы на листе бумаги провести безупречную линию и овладеть искусством штриховки. Замечательный скульптор и педагог Валентина Николаевна Китайгородская учила меня лепке лица и человеческого тела. Но главное – нас учили профессионализму. Это бесчисленные карандашные и акварельные зарисовки с натуры: люди, животные, предметы, деревья, пейзажи. Это портреты и обнажённые фигуры натурщиков, постановочные натюрморты и сложные композиции на заданные темы на ежедневных занятиях в мастерских живописью, рисунком, скульптурой.
Учение было строгим, никаких вольностей. Ты должен был не только добиваться абсолютной точности в работе с натуры и грамотно овладевать законами многофигурных композиций, но и уметь правильно сколотить подрамник для картины, натянуть холст, соблюдая правильное направление волокон, проклеить его, отшлифовать и, наконец, нанести тобою же сваренный грунт.
Сегодня многое из того, чему нас обучали, осталось в прошлом. Холсты продаются любого качества, уже загрунтованные и даже натянутые на любой нужный размер. Художественное преподавание уже не имеет той жёсткости и требовательности, которыми славилось в моё время. Пройдут годы, и я, получив в 1993 году Государственную премию Российской Федерации за цикл графических иллюстраций к поэзии Владимира Высоцкого, оставлю себе только медаль лауреата, а всё денежное вознаграждение отдам педагогам СХШ в знак благодарности за годы обучения.
Становление руки
Ещё в СХШ я поставил перед собой цель стать настоящим мастером. То есть овладеть рисунком, цветом и композицией. И это требовало в первую очередь серьёзной работы. Никаких поблажек! Жёсткий режим и беспощадность к себе!
Основа всего – рисунок. Для меня он не только скелет человека или животного, а скелетон каждого художественного творения, поскольку основа композиции картины – рисунок; движение фигур и пропорции – рисунок, и даже распределение цвета имеет прямое отношение к рисунку. И чтобы овладеть точной, чёткой, безошибочной линией, я выбрасываю стирательную резинку и карандаш и начинаю копировать гравюры старых мастеров пером и тушью, которые исключают исправление ошибочных линий.
Рука глазного хирурга – вот мой идеал руки! Ибо для операции глаза необходима рука, обладающая опытом филигранной работы со скальпелем, умеющая провести наитончайшую линию разреза. И сотни и сотни листов недорогой бумаги с наитончайшими, но, увы, неточными линиями устилали пол у стола, за которым я приучал руку и глаз к предельной точности. Раз в неделю я собирал охапки неудавшихся рисунков и, вызывая негодование обитателей “вороньей слободки”, до отказа набивал ими помойные вёдра, стоявшие на чёрной лестнице.
Прошёл немалый срок, прежде чем я научился безупречно копировать гравюры, выполненные Иеронимом Коком с рисунков Питера Брейгеля Старшего, прозванного Мужицким. Фигуры людей, дома и деревья в них испещрены десятками, сотнями линий и штрихов, которые нужно безошибочно точно перенести на белый лист, лежащий передо мной. И вот, напряжённо всматриваясь в расстояние между штрихами, в их направления и пересечения, ручкой с металлическим пером, побывавшим в баночке с тушью, вычерчиваешь точнейшую копию гравюры – штрих в штрих, линия в линию…
Много лет спустя я наткнулся на мысли Джона Рёскина о владении безупречной линией рисунка мастерами прошлого, которое “заключается в беспрерывном, последовательном ряде движений руки, более верных, чем движения самого искусного фехтовальщика; карандаш не только проводит с безошибочной точностью прямую линию от одной точки до другой, но с такой же точностью проводит линию изогнутую и ломаную… уверенность движений доходит до того, что художник может… одной линией начертить вполне законченный профиль или другую часть контура головы, и рисунок не потребует дальнейших изменений”. А для этого должна быть “предельная точность мускульного движения” и “духовное напряжение”, когда “рука художника каждую минуту подчиняется непосредственному замыслу”. И у меня, и у Рёскина остриё карандаша приравнивается к острию шпаги или скальпеля.
…Я делаю бесчисленное множество набросков с натуры, стараюсь одной линией передать динамику движения человеческой фигуры или животного. Рисую зверей и птиц в Ленинградском зоопарке. Папки заполняются зарисовками удивительных переплетений ветвей деревьев, комнатных и полевых растений, жуков, букашек, бабочек. Постепенно я начинаю овладевать точной линией. Педагог, ведущий класс рисунка, надолго задерживается у одного из моих карандашных набросков с двумя сидящими фигурами и громко заявляет: “Пропорции довольно странные, но какая удивительная линия, какая плавность и точность! Я ещё с подобным не сталкивался! Рисунок забирается в образцы!” Ура! Мои старания достигли цели! А четверть века спустя я буду, не отрывая руки, одной линией чертить метафизические фигуры и композиции на двухметровых листах чёрной бумаги, прикреплённых к стене, и наблюдать за моей рукой будут студенты и профессора Оксфордского, Стэнфордского и других университетов. Пройдёт ещё пятнадцать лет – и в когда-то изгнавшей меня стране я буду давать мастер-класс в Московском университете, вычерчивая одной линией сложнейшие фигуры.
Музыкальные пристрастия одного из моих однокашников
Узкие каменные коридоры с высокими арочными потолками вкруговую пронизывали гигантское здание Академии художеств. С одной стороны коридоров первого этажа были окна, с другой – глухие стены с отсеками, где пылились накрытые брезентом старые офортные станки и разная металлическая рухлядь. В конце одного из коридоров находилась столовая.
Обычно в коридорах было пустынно. Шумные ватаги сэхэшатиков и студентов появлялись только во время завтрака, с восьми до девяти утра, и с двух до трёх – во время обеда. Те мальчишки, у кого не было денег на завтраки и обеды, в тёплые дни сидели у гранитных сфинксов на ступеньках, ведущих к Неве, а в холодные бесцельно слонялись по академическим коридорам. Впрочем, таких было немного, человека два-три, и среди них я. Чаще всего я бродил в одиночестве по мрачным коридорам, размышляя и проверяя, готов ли мой незамысловатый обед, приготовляемый на чугунных батареях центрального отопления и состоящий из кусков чёрного хлеба, намазанных горчицей и густо посыпанных солью. Хлеб в столовой можно было брать бесплатно, и я, пользуясь этим, умудрялся заскочить в столовку раньше всех, набрать несколько кусков чёрного хлеба, намазать горчицей, присыпать сверху солью и разложить в коридоре на отопительные батареи – получались довольно вкусные сухари. О результатах такого питания легко догадаться: гастриты,