знаток секретов техники живописи Бергер, и я лишь следую его совету!”
Возражений не последовало. Сотрудники разошлись, что-то бубня про себя, вместе с ними растворилась и публика. Гул голосов и шарканье ног по паркету затихли, воцарилась благодатная тишина, и я стал накладывать на чесночную поверхность холста новые слои красок…
На следующий день меня попросили зайти к директору Эрмитажа. Симпатичный пожилой человек объяснил мне, что не сто́ит так уж послушно следовать указаниям Бергера, а попробовать поэкспериментировать с какими-то современными химическими составами. “А то благодаря Бергеру, вам и чесноку у нас все залы оказались пустыми, зато в буфет и столовую нельзя было втиснуться. И если вы будете пробовать новые растворы, сначала дайте мне или какому-нибудь сотруднику Эрмитажа этот раствор понюхать”.
Научка
У всякого человека бывает два воспитания: одно – которое ему дают другие, и другое, более важное, которое он даёт себе сам.
Эдвард Гиббон
Так называли сэхэшатики библиотеку Академии художеств, созданную в 1757 году.
Вдоль стен старинных залов тянулись нескончаемые книжные шкафы из потемневшего дерева, на полках за стеклом виднелись тысячи корешков книг по искусству. Книги на дом не выдавались, их можно было только просматривать, сидя за длиннющими дубовыми столами. Здесь можно было полистать старинные фолианты с гравированными изображениями картин и скульптур старых мастеров Италии, Германии, Англии. А можно было зачарованно разглядывать замечательные цветные репродукции в изданиях Альберта Скиры. Но нас притягивали шкафы, где стояли книги, которые ни сэхэшатикам, ни студентам Репинки не выдавались. На корешках этих книг были наклеены ярко-красные геометрические значки, обозначающие степень опасности заключённого в них изобразительного материала. Это были изданные на Западе книги о творчестве мастеров конца девятнадцатого и начала двадцатого века. Ван Гог, Ренуар, Сезанн, Фрэнсис Бэкон, Сальвадор Дали, Рене Магритт, Генри Мур, Альберто Джакометти…
Геометрические значки делились на круг, квадрат и треугольник. Красный кружок обозначал особо опасную книгу, которую мог получить только педагог, притом только член партии. Книгу с красным квадратиком – кандидат в КПСС. Ну а книгу, корешок которой украшал красненький треугольник, мог полистать и беспартийный учитель. Со временем несколько сэхэшатиков, обуреваемых жаждой знаний, нашли-таки способ вкусить от запретных книг; я же решил попытаться найти хоть какие-нибудь сведения об этих мастерах в других библиотеках.
Встреча с Винсентом
Человек всю жизнь помнит то, что когда-то сильно потрясло его. Одним из таких потрясений стала для Сезанна картина, которую он… открыл для себя в городском музее Экса и которую приписывали кисти Ленена, – “Игроки в карты”.
Бернар Фоконье. Сезанн
Где и как произошла мистическая встреча с одной маленькой печатной картинкой, в корне изменившая мою жизнь?
С детских лет я полюбил городские библиотеки, там книги выдавались на дом. Отношение к книгам в те годы было трепетным. Потрёпанные временем книжки тщательно приводили в порядок: подклеивали выпадающие страницы и отстающие корешки, тонкими полосками кальки скрепляли порванные неаккуратным читателем листы. Запах клея смешивался с запахом старой бумаги, картона и неизменной книжной пыли. Этот “ароматический букет” библиотечных залов занимает прочное и почётное место в кладовой памяти моего носа.
Как только мы въехали в дом на Загородном проспекте, я разыскал на соседних улицах районную библиотеку и стал её постоянным читателем. Именно здесь, в этой маленькой библиотеке в два небольших зала, произошло одно из важнейших событий моей жизни. Крохотная чёрно-белая репродукция смогла в мгновение – и навсегда – изменить в моём сознании весь мир с его устоями и бытом, сделать меня ДРУГИМ!..
Помню тот день, когда в поисках сведений о запрещённых художниках я тщетно пытался найти хоть какие-нибудь репродукции их картин или сведения об их жизни в толстенных томах Большой советской энциклопедии, переплетённых в тёмно-синий коленкор. Но на страницах, пестревших фотографиями отожранных морд партийных бонз великого Советского Союза и входящих в него соцреспублик, я находил лишь несколько строк, где каждый из этих мастеров был объявлен представителем упадочного буржуазного искусства, чуждого светлым идеям социалистического реализма. Импрессионисты, кубисты, сюрреалисты, абстракционисты – все они были врагами прогресса. И разумеется, никаких изображений их “упадочных безобразий” в энциклопедии не давалось.
Видя, что я ищу какой-то материал и явно не нахожу, библиотекарша указала на книжный шкаф, где пылились тома Большой советской энциклопедии издания тридцатых годов, и посоветовала порыться в них. “Может, там найдёте, что ищете. Но поторопитесь, через неделю их увезут за ненадобностью на городскую свалку. Если что-то понадобится, можете взять себе”.
Я достал первые тома. Они были красивого тёпло-зелёного цвета с красно-коричневыми кожаными корешками и золотым тиснением, а на пожелтевшей бумаге напечатаны дельные статьи об интересующих меня художниках. Главное же – статьи были снабжены репродукциями. Изображения в основном чёрно-белые, размеры маленькие, но они были! Крошечные изображения картин импрессионистов, фовистов, футуристов… Я впервые увидел работы Томмазо Маринетти, Джакомо Баллы, Джино Северини. Цветная репродукция “Жена короля” Поля Гогена покорила меня плавностью линий, удивительной плотностью и насыщенностью цвета. Интриговали расплывчатые пейзажи Моне, Писарро. “Предчувствие войны” Сальвадора Дали чем-то отдалённо перекликалось с кёнигсбергскими впечатлениями послевоенного детства… И вот в один из дней я взял в руки том, где должен быть художник, которого я искал, – Винсент Ван Гог.
Открыв нужную страницу, я на миг замер, почувствовал необычайное волнение. На небольшой чёрно-белой репродукции была изображена палата арльской больницы, которую написал пациент той же психиатрической больницы – Ван Гог. И по сей день я вспоминаю минуты какого-то восторженного остолбенения перед этим дощатым полом, уходящим вдаль, белёсым потолком, больничными койками, покрытыми серыми одеялами и огороженными белыми простынями, свисающими с потолка, образующими длинный коридор… И совершенно ошеломил меня первый план, где вокруг печки-буржуйки, чья дымовая труба чёрной жирной линией пересекала пополам картину, сидели скрюченные фигурки душевнобольных. Больше же всего поразили мастерски написанный ярко-белый ночной колпак на голове курильщика, сидящего на переднем плане у печки, и белые колпаки больных, стоящих в отдалении. Мой взгляд отметил и чёрно-белое облачение медсестёр-монахинь, и одинокую фигурку “скорбного головою”, уныло бредущего по длинному коридору. И вся картина выполнена в немыслимо точно распределённых мазках кисти, завихрённых на фигурах сидящих, на их колпаках, а затем дробными линиями вытянувшихся по доскам пола и постепенно уменьшающихся к горизонту…
Эти ночные колпаки, напяленные на головы душевнобольных! Они ассоциировались с колпачками моих любимых игрушечных гномов, которые торчали в оконцах немецких домиков в Бранд-Эрбисдорфе, напомнили и потешных персонажей книжных иллюстраций Вильгельма Буша, чьи стихи я читал в детские годы в Германии. От тех колпачков веяло умиротворённостью, сказочным уютом… И вдруг символ добродушия и покоя перенесён в болезненно-зловещее пространство психиатрической лечебницы, в смиренную безысходность, насквозь пропитавшую атмосферу картины. И колпак обретает иное “звучание”, значение,