Прежде чем церковники признали право магов и прочих наделенных даром существ на мирное сосуществование с простыми смертными, на нас охотились, как на животных, и от витряников осталась лишь горсть, рассеянная по всему свету. Я не стану подставлять под удар наших детей, поэтому прошу распустить факультет, и дать нам уйти.
— Как пожелаете, — голос графа Сухтелена не выражал никаких эмоций. — Обещаю разрешить данный вопрос в ближайшее время, а вы, надеюсь, не станете распространять секретную информацию.
Когда посторонние покинули кабинет, губернатор с досадой ударил кулаком по столу.
— Вот же черт! Роспуск двух факультетов не останется незамеченным: готов биться о заклад, сюда и комиссия нагрянет, и бульварные газетенки наперебой будут строчить статьи о захолустной Академии и губернаторе, неспособном справляться с доверенной ему работой.
— Они пытаются защитить своих детей, — устало возразил Дмитрий.
— После всего, что мы для них сделали, они должны были встать вместе с нами на защиту всех детей, — злобно пробурчал Илья Мизинцев.
— Трусы, и этим все сказано, — согласился декан оборотней.
— Ну ладно, меньше людей — меньше предателей, — граф поднялся. — Мне уже пора, предстоит много работы. И, кстати, — добавил он, глядя на ректора, — мне только сегодня стало известно, что к нам из Франции прибыл епископ, и с самого Рождества допрашивает мадмуазель Ганьон.
— Странный выбор, — невозмутимо ответил Онежский. — Я думал, они пришлют кого-нибудь из посольства.
— Учитывая ее прошлое, удивляться не стоит. А знаете, как мне об этом стало известно? Получил письмо от наших церковников: они в ужасе просят предпринять что-нибудь, ибо французский служитель милосердного Бога подверг девушку пыткам.
— Каким еще пыткам? — глупо переспросил Дмитрий.
— Могу дать почитать письмо, — усмехнулся Сухтелен, — там все описано в таких красках, что в ближайшее время я буду бояться спать по ночам.
Глава сорок четвертая, рассказывающая о любви и мести епископа Жиро
7 января 1831 года по Арагонскому календарю
— Кажется, она потихоньку оживает.
— Хорошо, дай ей еще того отвара! — произнес знакомый мужской голос.
— Нет, много нельзя. Пусть лучше спит, сон лечит.
Соланж попыталась открыть глаза, пошевелить рукой, сделать хоть что-нибудь, но ее тело не подчинялось командам мозга. Тогда она расслабилась, пытаясь восстановить последние воспоминания, но под воздействием отвара провалилась в глубокий сон.
И виделся ей Париж, родной любимый город с дорогами из брусчатки, тесно застроенными улочками, богатыми дворцами, жалкими трущобами, самодвижущимися экипажами, роскошными парками, театрами, казино. Все было таким знакомым, что на секунду ее сердце переполнилось безграничной радостью, но потом она увидела саму себя со стороны, и поняла, в какой кошмар на самом деле попала.
Это был день ее задержания после смерти Флер Андре.
Толпа зевак перешептывалась, тараща глаза на известную наследницу рода Ганьон, великолепную Соланж, которую вели двое жандармов. Сначала они подумали, что на нее напали, ибо одежда ее была изрядно потрепана, и на лице проступило несколько порезов, однако следом вынесли упакованное тело, и голодранцы наперегонки бежали по улицам Парижа, разнося новости об убийстве и, что самое поразительное, о предполагаемой убийце. Не осталось ни одного дома, ни одной таверны или великосветского салона, где не обсуждалась бы Соланж Ганьон.
Девушка снова оказалась в той камере, и смотрела на саму себя, на свои ошеломленные глаза, дрожащие губы, крепко сцепленные руки, и вспоминала, как ей было страшно. Гастон находился рядом, но его приковали к стене ошейником, который подавлял магический резерв. Фамильяр пытался докричаться до нее, призывал взять себя в руки, но хозяйка не реагировала.
Картинка резко изменилась, и Соланж увидела себя в допросной. Перед ней сидели церковники, грозя карами, и призывая раскаяться, признаться в убийстве, понести заслуженное наказание, очистив душу перед Богом и совесть — перед обществом. Она возражала, настаивала на своей невиновности, требовала провести расследование, но ее грубо перебивали, не желали слушать, коверкали ее слова, и в искаженном виде заносили в протокол.
На следующий день на допрос явился всего один церковник — Арман Жиро, и долго сверлил ее взглядом, не произнося ни слова. Соланж понимала, в какой переплет угодила, у нее не оставалось моральных сил для борьбы, но на остатках своей гордости она держала лицо, не показывая, как ей страшно.
Арман не увидел ее внутренней боли, а спокойный уверенный вид вызвал в нем лишь ненависть и негодование. Эта девушка давно была ему как кость в горле, потому что отстаивала права женщин в обществе, и преуспевала за счет своей популярности и постепенного отдаления французов от религиозности. Но теперь она попалась, ее жизнь висела на волоске, а она по-прежнему смотрела гордо и повелительно, будто королева на бунтовщиков.
Но в чем он не желал себе признаваться, так это во влечении, которое пыталось одержать над ним верх. Как церковное лицо, он должен был быть свободным от уз плоти и мирской суеты, и отчаянно презирал себя за любое отклонение от принесенной когда-то клятвы. Однако же недаром о мадмуазель Ганьон говорили, что ее можно либо любить, либо ненавидеть, и Жиро питал к ней сразу оба этих чувства, то мечтая о ней, то желая ей смерти.
Сейчас она была в его руках: он мог и погубить ее, и спасти, но один лишь взгляд на девушку давал понять, что она скорее умрет, чем примет от него помощь. Это заставляло кровь бурлить в венах, от осознания, что даже проиграв, она оставалась победительницей.
И Арман не стал предлагать ей спасения, наоборот, клеймил убийцей и позором всего человечества, угрожал, что дело всей ее жизни загублено, всеми возможными методами поливал ее грязью, но так и не добился ответной реакции. Она смотрела ему прямо в глаза, и ее высокомерный взгляд выражал лишь презрение. Щеки не краснели, то есть она даже не испытывала гнева! Ей было совершенно наплевать на распинавшегося церковника, и, устав выставлять себя дураком, он поспешно покинул тюрьму, проклиная, но по-прежнему видя ее ясные голубые глаза и манящие пухлые губы.
Соланж не догадывалась, в какие дебри завело мысли церковника: в ее голове набатным колоколом звучали его слова, и она почувствовала полный крах своей жизни. Отец отказался от нее, друзья отвернулись, Академия Борре отреклась от любых связей с девушкой, которую еще совсем недавно хотела принять на пост ректора. Еще и Арман Жиро продемонстрировал, что Церковь включилась в игру, намереваясь стереть ее с лица Земли.
Тогда она и приняла решение уйти из жизни, чтобы сделать это по-своему, в последний раз показав всему миру, что мадмуазель Ганьон так и осталась