Читать интересную книгу "Политика и театр в Европе XX века. Воображение и сопротивление - Марго Морган"

начать жизнь с преступления. «Люди нынче рождаются преступниками. Я должен взять на себя часть их преступлений, если хочу завоевать хоть часть их любви и добродетели» [Sartre 1960: 145]. В конце концов он соглашается стать их лидером, потому что, по его словам, «нет средства избежать людей» [Ibid.: 149]. Пьеса заканчивается принятием решения возглавить армию, а не действием, заключающимся в руководстве армией, что несколько разочаровывает. Кроме того, его решение присоединиться к армии и возглавить ее не обязательно следует из его откровения. Последнее не исключает, но и не требует именно этого. Его заявление о том, что он должен начать жизнь с преступления, не получает логического объяснения, и пьеса завершается на странной ноте: Гейнц заявляет, что он будет великим «палачом и мясником» [Ibid.]. Почему насилие является единственным выходом, доступным ему? Сартр не поясняет. На самом деле, в пьесе «Дьявол и Господь Бог» не просто разделены замысел и действия, но и критические концепции в основе трансформации главного героя неясны и не следуют из предшествующих им.

Неоднозначный характер решений Гейнца отражал собственное замешательство Сартра относительно дилеммы, с которой он столкнулся в жизни[127]. В 1952 году, вскоре после того, как пьеса была написана, Сартр узнал о подавлении французским правительством демонстрации ФКП против Корейской войны. Это событие привело к прозрению: он принял сторону коммунистической партии, чтобы противостоять капитализму. С этого момента и до советского вторжения в Венгрию в 1956 году Сартр был ярым сторонником всего коммунистического, публикуя блестящие эссе о жизни в СССР и в постреволюционном Китае. Воодушевленный смертью Сталина и выступлением Хрущева на XX съезде партии, Сартр возлагал большие надежды на будущее коммунизма как в СССР, так и во Франции. Пьесы этого периода, «Кин» и «Некрасов», беззаботны и жизнерадостны, с понятным сюжетом, персонажами, сделавшими понятный выбор, и действиями, которые показывали на сцене[128]. Именно в этот период – когда Сартр совершил кардинальный поворот по сравнению со своей прежней позицией в отношении ФКП и СССР – он порвал со своим давним другом Камю из-за решения последнего сохранять нейтралитет в политике.

В 1956 году Сартра ждало новое прозрение, которое послужило толчком к радикальному отказу от недавно занятой им позиции. Вторжение в Венгрию постсталинских советских войск послужило для Сартра сигналом о том, что, несмотря на риторику открытости, СССР оставался авторитарным государством.

Для Сартра не могло быть никакой веской причины, никакого оправдания, которое могло бы обосновать столь жесткую реакцию на события в Венгрии. Он полностью порвал, на этот раз навсегда, с ФКП и посвятил себя философскому проекту слияния марксизма с экзистенциализмом[129].

Политические ограничения театра Сартра

Пьесы Сартра построены вокруг критического действия, которое герой должен решиться совершать или не совершать. Независимо от того, какой выбор делает герой или каковы его последствия в результате, он создает собственную свободу и бытие, участвуя в акте принятия решения. Как отметил один ученый: «Поскольку для Сартра человек – это то, что он делает, суть типичного сартровского сюжета касается человека, находящегося в экстремальной ситуации, вынужденного выбрать действие, которое ставит под угрозу все его существование» [McCall 1971: 5]. Однако в его самых политических пьесах «Бариона», «Мухи», «За закрытыми дверями» и «Грязными руками» явно отсутствует такое понятие, как «мы». Каждая пьеса фокусируется на ситуации и решении одного персонажа (всегда мужского пола) и заканчивается монологом, в котором главный герой объясняет последствия своего решения для аудитории. Что должны делать эти главные герои, как только занавес закрывается? Орест изгнан из своего отечества, Уго убит, и хотя Бариона решает уйти с толпой, он делает это, сохраняя критическую психологическую и эмоциональную дистанцию от них. Последствия для политики в такой ситуации окажутся негативными.

Отсутствие общности в драмах Сартра – симптом его неспособности концептуализировать множественный субъект – «мы» – в своей философии. Согласно онтологии Сартра в труде «Бытие и Ничто», бытие-для-другого всегда находится в опасности, когда на него смотрит другой, и «эта опасность не случайна, она – постоянная структура моего бытия-для-другого» [Sartre 1992: 358]. С онтологической точки зрения, если «конфликт есть первоначальный смысл бытия-для-другого» [Ibid.: 475], то не может быть такого понятия, как «мы-субъект». Восприятие себя как части более крупного субъекта может произойти в психологической сфере, но не на уровне бытия. Лучшее, что можно сказать, это то, что «мы есть определенный особый опыт, который создается в кажущихся правдоподобными случаях на основе бытия-для-другого вообще. Бытие-для-другого предшествует и основывает бытие-с-другим» [Ibid.: 536–537] (курсив оригинала). Тем не менее, хотя возможность «мы-субъект» исключена, «мы-объект» возможен [Ibid.: 537–547]. Другими словами, два или более субъекта могут ощущать себя объектами в глазах третьего и знать, что в глазах третьего они представляют собой один большой объект.

Ограничивающие аспекты онтологии Сартра имеют огромное значение для любого политического проекта. Представление о том, что все люди могут рассматриваться как составляющие единого сообщества, не является устойчивым. Как пишет Сартр:

Таким образом, «мы» гуманиста, как мы-объект, предлагается каждому индивидуальному сознанию как идеал, которого нельзя достигнуть, хотя каждый сохраняет иллюзию, что сумеет его достигнуть, прогрессивно расширяя круг общностей, к которым он принадлежит; это «мы» гуманиста остается пустым понятием, чистым указанием на возможное расширение обычного употребления формы «мы». Каждый раз, когда мы используем «мы» в этом смысле (для обозначения страдающего человечества, грешного человечества, для определения объективного смысла истории, рассматривая человека как объект, который развивает свои возможности), мы ограничиваемся указанием на определенное конкретное ощущение, переживаемое в присутствии абсолютного Третьего, то есть Бога. Следовательно, предельное понятие человечества (как целостность мы-объекта) и предельное понятие Бога предполагают друг друга и оказываются коррелятами [Ibid.: 547] (курсив оригинала).

Поскольку не существует абсолютного императива (то есть ничего, что мы должны делать), не может быть абсолютного внешнего взгляда, а значит, и никакого «мы» (или «Нас»). Из этого, кажется, следует, что те, кто использует понятие «мы» в политической риторике – и особенно те, кто верит в эту риторику, – ставят под угрозу независимость личности. Нет никакого способа, которым можно было бы смягчить удар. Любая политика опасна. Все попытки гуманизма основаны на фундаментальном непонимании основ нашего существования, и им не следует доверять.

Очевидно, что эти политические ограничения ранней онтологии Сартра вступают в прямое противоречие с «вовлечением», которое он пропагандировал во время и после войны. Если задуматься, то неизбежно возникает вопрос: как так получилось, что он смог продолжить работу над книгой «Бытие и ничто» одновременно с постановкой пьесы «Бариона», но при этом его значительное политическое пробуждение никак не отразилось