этом продолжал иметь самый наируководящий. Он вновь прикинулся беззаветным аналитиком, который весь свет разума направляет только на раскрытие тайны:
— Возвратимся к фактам. Пока приказ «остановить Натана!» путешествовал по коридорам власти, никто и пальцем не шевельнул в этом направлении. Влияние, а главное, парадоксальный авторитет Натана, так и не попытались отобрать и даже оспорить. Ведь засекреченные официальные документы гласили, что этот «законспирированный государственный деятель предпринимает шаги по дискредитации оппозиции». Недавнее выступление Натана на Демократическом Собрании вроде бы отвечало этим задачам. Потому вас не должно удивлять, что кощунственное распоряжение Натана, прозвучавшее на следующий день, было исполнено.
Только правда! Только труп!
В десять часов утра в Мавзолей Ленина внесли истлевший труп Иосифа Сталина. Товарищи по партии снова были вместе.
— Никаких приукрашиваний! Никаких восстановлений! — требовал Натан. — Только правда! Только труп!
Решимость Эйпельбаума внушала ужас, и он распространился по стране. В центр державы был помещен разложившийся мертвец и лег рядом с бережно хранимым трупом старшего товарища. Россию охватило оцепеняющее торжество.
В этот день тоскующего брата Натана покусали два бульдога, и он сидел в своем кабинете, занимаясь самолечением — то есть, оказывая сам себе профессиональную помощь. За дверью лаборатории раздавалось кровожадное урчание…
Пока Иван Петрович лечился и бранился, даже самые недалекие представители правящих кругов поняли, что Эйпельбаум занимается их юродствующим разоблачением. Но «круги» уже томились в политическом тупике: вместе с ниспровержением Натана пришлось бы ниспровергать все, что он предъявил как мечту и цель. То есть самим качнуть пресловутый маятник в сторону демократии и либерализма. И даже умерить казнокрадство, о чем невозможно было и думать без слез…
Единственной реакцией власти стало разрушение маятников по всей стране. Раздался треск и скрежет: Россия лишалась своих маятников.
Разрушение стало тревожным симптомом и трагическим символом.
Под прощальный скрежет рассыпающихся маятников Эйпельбаум почувствовал, что наступает последний акт его политической драмы.
Я говорю вам о святой войне
Натан проснулся ранним воскресным утром. В ночной сорочке и колпаке подошел к окну и вгляделся в наливающееся светом небо.
Задумчивый, возвращающийся из туалета Тугрик увидел проснувшегося Эйпельбаума. Енот почувствовал, что между Натаном и небосводом устанавливается нерушимая связь. Ему даже показалось, что с небес к Натану потянулся лазурный луч и над его лысеющей главою наконец-то воссиял нимб… Видение енота было мимолетным, но впечатление оставило на всю его маленькую жизнь…
Эйпельбаум произнес решительное «Пора!», сорвал с себя сорочку и бросил на пол ночной колпак. Обнажившись до хлопковых синих трусов с гульфиком, Натан начал облачаться в военную форму. Енот готов был поклясться: вечером мундира в спальне не было. Рациональный до мозга косточек Тугрик начинал верить в чудеса…
На глазах енота Эйпельбаум становился генерал-лейтенантом. Звездочки грозно сияли на его погонах. Натан приблизился к зеркалу, окинул себя суровым военным взором, и, щелкнув сапогами, повернулся к еноту:
— В такой тяжелый для родины час ты все еще штатский? — спросил он с укором.
Тугрик вытянулся по струнке, отдал честь Натану и посмотрел на него преданным взглядом начинающего военного.
— Произвожу тебя в мои адъютанты! — Натан положил руку в белоснежной перчатке на плечо енота. — Ты получаешь звание подполковника.
— Служу России! — вскричал Тугрик и бросился к шкафу, чтобы достать детскую военную форму, заблаговременно приобретенную им в «Детском мире».
Через полчаса Натан по-военному лаконично объявил на своем ютьюб-канале о самовозведении в чин генерал-лейтенанта. Так велико было доверие к Эйпельбауму, так высоки общественные ожидания, что все с надеждой и восторгом приняли преображение Натана в защитника родины. Многие изумились, почему этого не случилось раньше. Заявление вызвало тысячи восхищенных комментариев, преимущественно от женщин. «Видимо, они особенно нуждаются в защите», — сочувственно пробормотал енот.
Для окончательного пленения аудитории Тугрик сделал селфи с Натаном и подписал его крупными благоговейными буквами: «МОЙ ГЕНЕРАЛ!» Десятки тысяч лайков обрушились на историческое фото…
Со страхом и восхищением енот наблюдал за преображением Эйпельбаума: по спальне вышагивал решительный и немногословный военачальник. «Непростые решения, — тихо чеканил он. — Нам предстоят непростые решения…»
— Что я намерен спасти, Тугрик? — спросил Натан, остановившись у двери.
— Россию! — поспешно ответил енот. Натан покачал головой. — Свободу! — воскликнул Тугрик, и снова не угадал. — Надежду? Остроумие? Радость?
С неспешной надменностью Натан смахивал пылинки с эполетов.
— Мгновения, которые ускользают от меня, от вас, от всех нас? А! — хлопнул себя по лбу лапкой Тугрик. — Гармонию! Это ж был мой первый тост на кухне!
Натан прекратил очищение мундира и приблизился к еноту. Озаренный исходящей от Эйпельбаума истиной, енот пролепетал:
— Мы — клавиши, к которым прикасаются пальцы Бога! Какую мелодию он сможет извлечь из нас, исковерканных?! Мы поможем Ему! Да? Мы починим клавиши! Верно?
Натан на шаг отошел от Тугрика, критически оглядел его (тот испуганно приосанился, что, надо сказать, далось ему непросто), и произнес с отеческим осуждением:
— Ты слишком велеречив для солдата. Приучайся к ответам точным и кратким. Приучай свою душу к определенности — военная форма в этом тебе поможет. Не чувствуешь?
Тугрик так и не понял, угадал ли он тайный мотив Натана. А Эйпельбаум обретал все большую суровость; он молча приложил руку к фуражке, и Тугрик сделал то же самое.
Так и стояли они, отдавая честь друг другу, и енот чувствовал: на скромной кухне вершится история.
«Люстра прозрения» закачалась, приветствуя милитаристский период в жизни Натана и енота.
Примечание редакции: Честь была отдана енотом с такой страстью, что он оцарапал себе левый висок. Ведь Тугрик был левшой.
P.S. Это была первая боевая рана енота.
Документируем, описываем, опечатываем
Никто, кроме