Тугрика, и ухом не повел, когда Натан вышел на улицу, нашептывая «ать-два…», и властной генеральской походкой направился к марширующему по тротуару взводу солдат.
— Куда следуем, капитан? — хмуро, но по-отечески осведомился Натан у молодого военного, возглавлявшего взвод.
— Здравия желаю, товарищ генерал! — вытянулся тот по струнке и вдруг заулыбался неофициально и задушевно: он узнал Натана.
— Что так смотрите, капитан? — вынырнул из-за генеральской спины адъютант Турик и надменно поинтересовался. — Изумлены?
Капитан быстро оценил обстановку и отрапортовал:
— Никак нет! Рад! Только что видел вас на ютьюбе: мне бойцы предъявили запись! — он указал на солдат, которые глядели на Эйпельбаума уважительно и с опаской.
— Так куда маршируем, капитан? — повторил енот вопрос Натана.
— На обед! — гаркнул тот; Тугрик, стоявший у левой ноги генерала, поморщился и потер ушки. — С учений в часть! — и капитан выпятил грудь таким колесом, что его, при желании, можно было вставить в телегу.
Тугрику показалось, что во всех словах и жестах капитана сквозит усмешка: он будто играл в солдафона, готового на все услуги, жаждущего погибнуть за веру, царя, отечество, а теперь — и за генерала Эйпельбаума.
— А символически? — не унимался Тугрик. — Куда марширует ваш взвод? Куда маршируем мы все — с песней, бодро, в ногу?
Капитан посмотрел на Эйпельбаума чистым голубым взглядом и столь же незамутненно оглядел енота.
— В бездну, капитан. В бездну, — опустил головку енот.
Проникнувшись скорбью Тугрика, молодой военный взял под козырек. Натан указал еноту место за своей спиной. Тугрик сердито заурчал, но повиновался.
— Пришли великие и тяжкие времена, — Натан смотрел в упор на капитана. — Вы мне понадобитесь уже сегодня. Будьте готовы.
Капитан вытянулся по струнке: он ждал, он даже жаждал приказа.
— Все данные: место вашей дислокации, способ экстренной связи — оставьте моему адъютанту, — енот, ликуя, выскочил из-за спины Эйпельбаума, занес все требуемое в блокнот и попросил офицера поставить в конце странички подпись. — Время такое, — поощрял енот капитана. — Опереться не на кого, люди как топь. Потому мы все документируем, описываем и по возможности опечатываем.
Невдалеке щебетала, фотографировала и записывала видео стайка невесть откуда взявшихся журналистов.
Солдаты отдали честь Натану, он ответил им как подобает генералу.
С тревогой шептал Эйпельбаум, глядя на марширующих юнцов: «Сынки… Сынки…» Тугрик, смахивая невольную слезу, бормотал, указывая журналистам на Эйпельбаума: «Отец солдатам…»
Натан и енот зашли в супермаркет: генерал был встречен овациями и криками «ура». «Наши подписчики вездесущи!» — шепнул енот Натану, и, взгромоздившись на холодильник с мороженой рыбой, приветственно замахал блокнотом ликующему магазинному люду и под аплодисменты объявил всеобщую мобилизацию.
Журналисты усердно документировали встречу генерала и енота с народом.
Примечание редакции: Историк журналистки уверяет, что «причиной столь яркого публичного военно-патриотического поведения Натана и енота стало внезапное появление журналистов на тротуаре». Мол, не стал бы Эйпельбаум нашептывать про «сынков», а енот бы не начал бормотать о «солдатском отце», если бы их не фиксировали камеры и фотоаппараты. Психолог же полагает, что в данном случае фальшь и искренность, их взаимопроникновение и взаимовлияние требуют отдельного и тщательного анализа: «Тут искренность фальшива, а фальшь искренна, тут без сеансов не разберешься. Но как призвать покойных к диалогу?» Мы согласились, что это невозможно, и только отец Паисий, желая то ли подбодрить, то ли поддразнить психолога, пробормотал: «Может еще и придут они к вам на сеанс, не отчаивайтесь. Главное — верить».
Слово христианина в защиту войны
В грозный и тихий предвоенный вечер Натан вышел в прямой эфир на своем ютьюб-канале. Теперь за Эйпельбаумом наблюдали, теперь его обожали, теперь от него ждали великих слов и дел двадцать четыре миллиона подписчиков: утренние заявления и фотографии не остались без грандиозных последствий.
Енот создал мощный видеоэффект: над головой Эйпельбаума сияла — то тревожно-красным, то умиротворяюще-зеленым — изогнутая полумесяцем строка: «Слово христианина в защиту войны».
Натан отнесся к видеоэффекту критически. Тугрик свою идею без труда отстоял:
— Так надежнее, Натан Аронович, поверьте.
Эйпельбаум дал сигнал к началу эфира. Енот, благоговея, приступил к трансляции.
— Есть ли в нашем народе что-то более выстраданное, политое большей кровью, чем ненависть к войне? — спросил генерал Эйпельбаум. — Мне горько от того, что именно эта ненависть заставляет нас начать войну. Ради мира, ради счастья и справедливости мы должны войну не начать (о, если бы!), мы вынуждены простыми и внятными военными средствами обозначить то, что уже давно происходит. Это уже случилось в пространстве идей, символов и эмоций. Оружие наивно, оно честно и искренно, и потому только оно может помочь установить порядок в мире хаоса и лицемерия.
— Только оно?! — не спросил, а трагически воскликнул Тугрик.
— Только. Многие помнят, — продолжил генерал, — как я, в свою бытность Натаном Самоварцем, предавал анафеме глобализм и пацифизм. Но проклинать и сокрушаться больше нет смысла: нашему горю не помочь словами и слезами. Само время требует от нас военной операции — полномасштабной, игнорирующей вопли международного сообщества. Мы должны нарушить границы для того, чтобы восстановить их. Мы вынуждены начать войну во имя мира.
— Неужели… — заламывал лапки енот, — неужели без войны не обойтись?
— Я жду ее. И требую героев, — Натан снял фуражку и положил перед собой: на ней сияли звезда и крест. — Момент мирного решения упущен навсегда. Кто этого не понимает — военный преступник.
Тугрик в отчаянии закрыл ушки лапками. Натан настойчиво, но мягко отодвинул лапки от ушей енота:
— Клянусь тебе и нации: я не оставлю нашу армию, пока мы не одержим победу.
— Над кем? — тихо спросил Тугрик, но было очевидно, что он знает, трагически знает ответ.
— Над всеми, кто не дает нам жить своим умом и духом. А это десятки государств, мой Тугрик, — с мрачной твердостью заявил Натан, и количество зрителей подскочило на восемнадцать тысяч.