— Я с вами, мой генерал, — подрагивающей лапкой енот отдал честь Эйпельбауму, и сотни комментариев, одобряющих решение Тугрика, обрушились на канал Натана.
— Я знал, — приобнял Натан енота. — И обещаю, что не буду щадить ни себя, ни тебя. Никого. Я рад, что ты, Тугрик, станешь одним из тех, кто возьмет на себя кровавую работу по очищению от скверны страны и мира. Такие воины, как ты, пребудут подле Бога, когда установится его Царство. Ведь настанет час, и спросит Господь у тех, кто уклонялся от святой войны: что делал ты, когда горела твоя земля? Трусы лицемерно ответят: я исполнял волю Твою, я исполнял закон любви. И нахмурит брови Господь: «Кому ты лжешь, человек? Кому пытаешься трусость выдать за любовь, а предательство — за милосердие? Посмотри на океан — это слезы детей и женщин, которые пролились, потому что ты не защитил их. Посмотри на багровый, бесконечный закат на Западе — это окрасила небо кровь тех, кто не дождался твоей помощи».
Величественная, страшная пауза грянула на всю Россию.
Тугрик вжал голову в плечи, но взгляд его при этом полыхал отвагой: объятый трепетом енот на глазах зрителей превращался в героя грядущей войны. Зрители видели: Тугрик все еще испытывает страх, но он никогда уже не станет «выдавать трусость за любовь, а предательство — за милосердие». Это пленило фолловеров, испытывавших столь же сложный сплав чувств: страх за свою маленькую жизнь, сливаясь с тревогой за судьбу большой страны, порождал бесстрашие. («Парадоксы — вот что всегда отличало и выручало нашу землю и наших людей», — примечание богослова).
— И безусловно, — возвещал Натан, — нам придется упразднить совесть, во имя главного, во имя большего, чем мы сами. Нам придется закрыть глаза на то, что может быть названо преступлением — но только на время войны. Когда мы ее закончим, мы возродим нашу совесть, и как же она засияет! А сейчас…
— Упраздняем совесть, нам не оставили выбора… — печально резюмировал енот, и Натан вздохнул, как вздыхает человек, покоряющийся высшей воле.
Министр обороны, которому подчиненные прислали ссылку на прямую трансляцию, гневно плевал в ноутбук, орошая внезапного и могучего конкурента. Он проклинал себя за малодушное поведение в кремлевской бане: вспоминал, как отделывался кряхтением и закутывался в простыню… А надо было просто пристрелить скомороха! Или пальнуть в него еще раньше, когда он в шапке Мономаха сновал по Кремлю и портил всем настроение. Но пули остались невыпущенными. Они тосковали по своему предназначению, и министр поклялся помочь им его исполнить.
А генерал Эйпельбаум продолжал свою проповедь, усиливающую обороноспособность и упраздняющую совесть.
— И закроют лица предатели и подлецы, не силах видеть кровавые плоды своего предательства и трусости, — продолжал Натан, — и проклянет Господь всех, кто решил, что нет ни эллина, ни иудея. Всех, кто позволил орде врагов нарушить наши границы — реальные и символические, опозорить наших жен и переплавить души наших детей на западный лад. И низвергнет Господь всех, уклонившихся от последней битвы. Под ликующий хор невинных жертв сойдут они в ад и останутся там навеки…
Захлебываясь водой и гневом, минуя граненые стаканы, пил министр прямо из графина. Позади, за роскошным креслом стоял щуплый адъютант. Будучи человеком простым, но догадливым, адъютант высказал то, о чем думал министр:
— Наш последний аргумент украл, засранец! — увы, он произнес слова, эквивалентные словам «украл» и «засранец».
Министр поперхнулся и в ярости разбил графин о стену, вызвав временный паралич щуплого адъютанта.
— Мы окружены врагами, которые жаждут нашей смерти, — продолжал Натан. — Как минимум, духовной смерти. Это тяжко сознавать. Но лучше видеть жестокую правду, чем пасть жертвой прекраснодушной либеральной слепоты.
— Вот эта слепота… — торопливо зашептал Тугрик. — Эти враги внутри страны… Я каждый день вижу их тайный оскал, их презрение к нашим победам, их страх перед нашей силой, как будто это враждебная им сила! Как такое может быть, генерал?!
— Уникальное российское явление, — согласился с енотом Натан. — Либеральная элита, отрицающая ценности, традиции и саму страну. Элита, страшащаяся своего народа больше, чем захвата России иноземцами.
— Да, да! — заполошно поддержал енот. — Они подтачивают наши символы, очерняют нашу историю, нашу власть, нашу армию…
— Ты попал в самое сердце моих дум, Тугрик. Ведь часть меня принадлежит либералам, и я намерен сегодня же эту часть от себя отсечь. Либералы считают, что пацифистами должны быть только мы! Если оружие вызывает у них отвращение, то только наше оружие! С бьющимся от радости сердцем узнают они, что у наших границ толпятся армии врага! О, благородный, о добрый, о нежный Запад! Разве его танки страшны? Разве его бомбы смертоносны? Нет! Это свойство только нашего оружия! Потому и кричат они, ослепленные: «Подводите свои армии ближе, еще ближе! В Москву, в Москву, в Москву! Сделайте ее поскорей Парижем или на худой конец Брюсселем! Чтоб нам не пришлось искать Париж в Париже, воздвигните его прямо тут! Пусть бледную копию Парижа, но только не Москву, избавьте нас от нее…» Что же случилось с ними, Тугрик, что же их настигло? — с прискорбием обратился Натан к еноту. — Слепота? Глупость? Предательство?
— Проклятая либерасня! — не сдержав ярости, воскликнул енот.
— Я знаю их мечту, — Натан смотрел не на енота, а в души миллионов зрителей. — Войска «цивилизации», войска «просвещенной» Европы с маршем, под духовой оркестр входят в Москву и устраивают парад на Красной площади. Но либералы просчитались. Глубоко и страшно просчитались.
* * *
Маршал помчался к начальнику президентской администрации, и они отдали приказ военным: задержать Натана немедленно. Ведь именно военных должно было оскорбить самозванство Натана. Ближе всего к местонахождению Натана дислоцировался взвод, который Эйпельбаум приветствовал сегодня утром. Получив приказ задержать Натана Эйпельбаума, молодой капитан нахмурился и впервые в жизни закурил…
А Натан уже выступал на главном вечернем телешоу в ГЛАИСТе. Он стал трагически серьезен, и только сейчас все заметили его пугающее сходство с библейскими пророками. Тележурналисты почувствовали, как ворвался в студию обжигающий ветер иудейской пустыни.
— Мой народ, — тихо, властно и горько заговорил Натан, — имеет право на свою долю власти в управлении планетой. Не бледнейте,