домов, где берегли свечи. Ти-Цэ рассеянно приподнял оставшийся кусок персика и уставился на него, будто его чрезвычайно заинтересовали ярко-розовые прожилки.
– Нет, – ответил он, – пока… нету.
Воздух вокруг загустился. Помона втянула голову в плечи и стала судорожно перебирать в голове темы, на которые можно было бы перевести разговор. Наконец ее ищущие спасения глаза нашли его шрам, тот самый, которому она была обязана постоянной компанией Ти-Цэ.
Если Страж и казался ей без маски кем-то вроде эфирного создания, этот изъян имел происхождение вполне плотское. Бордовая, покрытая грубой коркой черта проходила через правую бровь и тянулась к переносице.
– Вы, Стражи, хоть и вроде как сторожите людей… от «чего-то» по определению, я никогда не видела, чтобы вы с кем-то дрались. Откуда тогда у тебя этот шрам?
Не донеся остаток персика до губ Ти-Цэ прыснул в тыльную сторону ладони. За спиной Помоны пушечным выстрелом громыхнул гортанный лай, от которого она инстинктивно загородилась руками. Ее сердце сделало сальто-мортале и душило теперь где-то в горле.
Чуть больше секунды потребовалось Помоне, чтобы понять, что звук этот – не лай вовсе, а хохот Стражей, которые стояли у колокольни. Она растерянно повернулась к Ти-Цэ, но и тот все еще не отнял руку от лица. На колени педанта капал липкий персиковый сок.
Наконец шум более-менее стих. Стражи поодаль еще пускали смешки и подтрунивали над Ти-Цэ, а последний взял себя в руки настолько, что сумел состроить пародию на свою обыкновенную серьезную гримасу.
– Что ж, можно сказать, что я в самом деле получил его в некой драке.
Новый взрыв лающего смеха, снова затряслись могучие плечи Ти-Цэ. Помона окончательно оставила попытки что-либо понять.
– Жена – как это слово понимают люди, – не совсем верное слово, когда речь идет о наших женщинах. Но, если вы имеете в виду ту, которая живет с мужчиной душой и телом в единстве, то можете считать, что шрам мне оставила пассия, – сказал Ти-Цэ, когда все успокоились опять.
Тут улыбаться пришел черед Помоны:
– Это что, домашнее насилие?
– Каждому йакиту судьбой предназначена своя женщина, одна на всю жизнь, – начал он, и его голос, обычно низкий и грубый, смягчился. – Да. – Он на мгновение задумался. – Как только юноша проходит все обязательные испытания и становится мужчиной, он возвращается в Плодородную долину, где был некогда рожден, и отыскивает суженную.
– Разве судьбу надо так тщательно искать? – съязвила Помона.
Но подловить Ти-Цэ и разуверить в разумности предопределенности всего сущего не получилось.
– Свою женщину мы не то чтобы ищем. Мы ее узнаем. По запаху. – Ти-Цэ указал на свой широкий приплюснутый нос. – Но вот беда: женщина должна почуять тоже. В сезон спаривания запах от их шерсти очень сильный, а у нас – слабый круглый год. Довершает трагедию тот факт, что обоняние у нас само по себе куда сильнее, чем у самок. Нам суженную учуять ничего не стоит, а вот им – суженного… – Ти-Цэ покачал головой. – В общем, очень сложно. Для этого нужно подобраться к даме вплотную.
Помона начала понимать. Ее улыбка расползалась все шире.
– И даме это не очень нравится?
– Не то слово! Она ревностно охраняет древо своей семьи от чужаков. И именно чужаком ты выглядишь для самки, когда она видит тебя впервые, околачивающегося у корней ее дома с голодными глазами. Приходится включать хитрость, чтобы добиться своего. Но это того стоит, – добавил он невольно.
Помона подобрала под себя колени. Она чувствовала, как щеки охватывает жар.
– Стражи уезжают раз в год домой? К своим женщинам?
– Если бы раз в год. Мы поочередно возвращаемся в Плодородную долину раз в три года. Я не видел свою супругу уже два. Моя очередь навестить ее подойдет только в следующий раз.
– Вот как. – Она помолчала. – А ты по ней скучаешь?
Лицо Ти-Цэ медленно расправилось. Помона наблюдала за его преображением, и вновь почувствовала, как щемит в груди.
Ти-Цэ опустил глаза. На его лице застыло выражение светлой, трогательной грусти.
– Да, – одними губами произнес Ти-Цэ, – скучаю.
Он затолкал остатки персика в рот и утер сок с подбородка.
21
Увечье в последнем бою
Всего несколько часов назад заслужившие право называться мужчинами йакиты ворвались в Плодородную долину. Долгие годы они были друг другу больше, чем братьями, и вот уже разбегались в разные стороны как чужие один другому, одержимые запахами, которые не могли перебить даже обильно цветущие персиковые древа.
Широкая улыбка ни на мгновение не сходила с лица Ти-Цэ. Годы обучения и испытаний остались позади, и он чувствовал, как с каждым новым прыжком оставляет их все дальше и дальше. Боль совсем свежих ран забылась, усталость растворилась в бурлящей крови. Осталось только ощущение невероятной легкости и гибкости всего его напоенного соками молодости тела. Он бодро несся мимо древ и на потеху бывалым любовникам поднимал вокруг себя метель из розовых цветов.
Ти-Цэ бежал так быстро, что два тяжелых белых локона, не говоря уже о коротком третьем посередине, стояли столбом. Топливом ему служил воздух, насквозь пропитанный ароматом готовых дать потомство женщин. Каждый глубокий вдох заставлял его тело трепетать. Ти-Цэ запрокидывал голову и сворачивал шею, чтобы разглядеть на мелькающих ветвях самок, уже в объятиях мужчин или свободных от оных.
Но Ти-Цэ не останавливался перед их древами. К свободным самкам придут их суженные. Его же судьба была где-то дальше, и он был готов пробежать всю Плодородную долину вдоль и поперек, лишь бы найти среди тысяч свою женщину.
Нос по ветру – на поиски любви!
***
Ми-Кель ходила по ветви вниз головой туда и обратно. Все вокруг выводило ее из себя, начиная от зуда и заканчивая взглядами восседающих в объятиях друг друга родителей.
Линька сводила ее с ума. Никогда прежде с Ми-Кель не случалось ничего подобного. Каждый год она наблюдала за тем, как облазит мать, но, когда у нее самой от каждого почесывания начало отваливаться по целому клоку волос, девушку охватил страх и безудержное отвращение. Ми-Кель чувствовала себя больной лишаем птицей, хотя на месте старой шерсти и показывалась другая – короткая, свежая, мягкая шерстка.
Линька матери закончилась еще вчера, и теперь обновленная, яркая как цветы древа, она сидела в кольце скрещенных ног отца. Самка игриво запрокинула голову на плечо супруга, пока он поглаживал ее душистое плечо.
Родители сказали Ми-Кель, что в этом году она разделит свою ветвь с мужчиной, но девушка только угрюмо фыркала. Не это ей было нужно. И пусть чужак только попробует дотронуться до нее. Дрожь берет от омерзения! Все, в чем она нуждалась, это чтобы закончилась проклятая-проклятая линька…
Ми-Кель издала полный досады и раздражения вопль. Она долго терпела, но зуд был сильнее всех ее усилий. Ми-Кель спрыгнула на свою ветвь, ближайшую к земле, куда велели спуститься